И это понимали и городовой и сторож, потому что старались говорить негромко и осторожнее ступать ногами.
— Посидите здесь, — сказала она, показывая на желтую скамью со спинкой и, повернувшись, пошла.
Ее длинная, тонкая тень, быстро укорачиваясь, двинулась за нею.
Он сидел, прислонившись к спинке скамьи, и соображал, сколько времени может пройти, пока его найдут. Ведь в таком огромном городе ежедневно бывает много упавших, и все они лежат по разным больницам. И ему хотелось, чтобы сегодня упавших было как можно больше.
Когда пришла вторично дежурная сестра и спросила его об имени, он, вместо ответа, спокойно закрыл глаза.
— Не сказывает, — заметил серьезно городовой.
Послышались гулкие шаги, и кто-то невысокий, приземистый, в белом, взял его за руку и пощупал пульс; потом, сопя, пригнулся и приложил ему ухо к груди.
— Переодеть, — сказал он, выпрямляясь.
Голос его отдался под сводами.
Потом какие-то люди понесли Гуляева на носилках в помещение, где пахло сыростью и мылом.
Здесь осторожно сняли с него верхнее платье.
Подошел опять прежний доктор в белом и, твердо, но дружелюбно нажав ему живот, озабоченно и серьезно спросил:
— Здесь болит?
У него было широкое, неопределенных очертаний лицо, с неудобно, низко державшимся на носу пенсне в золотой оправе. Нажимая живот, он каждый раз поднимал голову и от этого стекла его пенсне блестели.
Но Гуляев не отвечал.
— Не можете говорить? — спросил доктор.
Гуляев утвердительно опустил веки.
И от этого лицо доктора изменилось и стало равнодушным и рассеянным.
«Что же, значит, так и надо», — подумал Гуляев.
— Разденьте его совершенно, — приказал доктор другому тоже в белом.
Лицо этого другого Гуляев также не мог, да почему-то и не хотел рассмотреть. Он только видел, что и у того было такое же рассеянно-равнодушное выражение.
Подошла еще женщина, тоже в белом, другая, не та, первая, и у нее было такое выражение лица. Все эти люди знали когда надо иметь заботливое выражение лица и когда равнодушное, и не ошибались на этот счет никогда. В этом Гуляев был почему-то совершенно уверен, и оттого чувствовал себя здесь так спокойно.
Потом его еще долго выслушивали и мяли.
Входили и выходили еще какие-то тоже в белом. Но он уже не старался различить их лица, точно все они сделались на одно лицо. И он различал их теперь просто так: «тот, который вошел первым», «тот, который сидел на подоконнике», и так далее.
Только первого доктора он различал преимущественно перед другими, но он вскоре ушел и больше уже не приходил.
И не все ли равно, кто они были? Здесь это теряло свое значение, и от этого у Гуляева было своеобразное и приятное чувство.
Они входили и уходили. Иногда был слышен шелест женского платья. Растворялись двери, и тогда тянуло воздухом. Раздавался звук стеклянной посуды или инструментов.
Когда его уже одели и приготовили носилки, чтобы куда-то отнести, кто-то, но уже опять другой, близко наклонился над ним и выслушал ему сердце. Было слышно, как близко, близко затикали карманные часики и сильно запахло цветочным одеколоном.
— Зачем вы пойдете сегодня в Новый театр? — спросил слушавший выпрямляясь. — Что вы там надеетесь услышать нового сегодня?
У окон засмеялись два женских голоса.
Гуляев тоже невольно улыбнулся.
— Раз, два, три, четыре… восемь… двенадцать… — продолжала одна из смеявшихся. — Выпейте, — прибавила она, подойдя и заставляя Гуляева что-то выпить из стеклянного стаканчика. Он половину отпил и стиснул зубы.
Она спокойно поддержала стаканчик еще некоторое время у его рта и потом выплеснула куда-то остатки.
— В палату бе… — сказал высокий и звонкий женский голос.
Опять носилки, и они двинулись по длинным, молчаливым коридорам, лестницам и площадкам куда-то наверх.
Горело электричество, но высоко под самым потолком и потому неярко. Направо и налево зияли широкие и темные двери. Оттуда пахло вымытым бельем и еще чем-то неуловимым, и смотрела тишина. И не верилось, что тут страдают и умирают люди.
На повороте опять приблизилась новая тихая сестра. И, казалось, что это скорее видение, а не человек.
Она не шептала, а говорила обыкновенно, но голос ее звучал глухо и тускло.
— Вот сюда…
Они проникли в большую полутемную комнату, сплошь заставленную кроватями.
— Сюда, — двигалась она, точно тень, и только белела ее косынка.
Носилки поставили и его осторожно переложили на кровать возле огромного окна. За окном дрожали верхушки деревьев и, о счастье! — сияли те же три звездочки.