Спустившись в метро, он поймал себя на мысли, что, может быть, удастся встретить Ирину, и поэтому стал чаще поглядывать на часы, торопиться и убыстрять шаги. Разумеется, случайностью это не было, и Борис Аркадьевич прекрасно знал, что Ирина делает пересадку на «Белорусской», именно в половине шестого возвращаясь с работы. Но у него не хватило бы духу в этом сознаться, и, заметив ее на платформе, он невольно отвернулся, чтобы потом снова заметить как человек, удивленный случайной встречей.
— Ты как ребенок, Боря! К чему это?! — Она прижала к себе локоть, не позволяя ему взять ее под руку.
— Шел… Вижу — ты. Просто решил поздороваться. Здравствуйте, Ирина Васильевна.
— Проводи меня до вагона и немедленно уходи!
— Вот женская противоречивость: уходи и в то же время — проводи!
— Хватит, Борис, ты понял?! — Она как бы восполнила взглядом то недосказанное, что могло внушить ему всю подоплеку ее предостережения. — Пойми, ты создал ситуацию…
— Мы создали…
— Это жестоко — напоминать мне о минуте слабости! Господи, зачем мы вместе! Сестра догадывается, муж подозревает… Боря, все так сложно!
— По-моему, мы сами все усложняем…
— Допустим, я бы тебя послушалась, но ведь ты бы опять ревновал…
Себе она сказала это с уверенностью, но на него взглянула вопросительно.
— Ты бы этого не почувствовала.
Она усмехнулась, и ее взгляд уже ни о чем не спрашивал.
Они вместе прошли мимо «Праги», свернули в переулок, пересекли проспект, и Борис Аркадьевич стал вспоминать о детстве, о кирпичных дворах с бельевыми веревками. Ирина же, глядя на их Малую Молчановку и тот самый, знакомый с детства дом со львами, вспомнила совсем иное.
— Боря, — сказала она, — ведь ты женился на сестре, потому что меня первым поцеловал Глеб?
Была летняя духота, с подоконников все сняли, чтобы открыть обе створки окон, горшки с геранью стояли на полу, и Борика умоляли не бегать вокруг, а лучше сесть в уголочке и ждать. Взрослые тоже чего-то ждали, но усидеть на месте не могли, ходили из комнаты в комнату, по очереди берясь за одно и то же. Мать была раздражена, хотя старалась улыбаться, тетя Римма и бабушка (тогда еще была жива бабушка!) боялись попасть ей под горячую руку и поодаль с чем-то возились: расставляли чашки, подметали и брызгали на пол. Глеба привел отец. Он поставил его посреди комнаты, а сам от волнения побежал выпить воды.
— А вот и наш гость, — сказала тетушка. — Здравствуй, блондин. Познакомься-ка с братом.
Борика подвели к белоголовому мальчику в матроске, и он то ли улыбнулся, то ли состроил гримасу, и ему захотелось убежать, юркнуть в норку и не высовываться. Таким он и вышел на сохранившейся фотографии — хмурым, настороженным, изо всех сил старающимся скрыть свою растерянность. Что самое странное — он ведь ждал брата, но тут панически смутился и готов был возненавидеть отца, когда тот выдал его тайну:
— Ну, Борька, вот он, твой долгожданный!
Фотограф попросил его положить руку на плечо Глеба, и Борик сделал это неуклюже, натужно, как будто его заставили, поэтому и снимок получился неважный, хотя Глеб выглядит на нем вполне невозмутимо и спокойно. Глеб — да, но Борик, Борик… Вместо того чтобы радоваться брату, он и потом держался букой, в душе была каша, он сам себя не узнавал. Произнеся слово в присутствии Глеба, мучился, что сказал глупость, и тогда ему казалось спасительным ощущение, что его слова, жесты принадлежат кому-то другому, за кого ему адски стыдно, но стоило стыду схлынуть, и он снова вел себя, как тот другой, не он, не Борик. Может быть, в нем уже мелькнул проблеск обожания мальчика в матроске и возник ужас, что таким как есть — обычным, добрым, послушным Бориком — он будет ему неинтересен? Или, может быть, это была попытка бунта, подсказанная предчувствием, что его кумир окажется вскоре его же тираном? Все мучительно переплелось тогда, и домашние лишь недоумевали, какая муха укусила их Борика.
Взлелеянный внутри семейного круга любимец матери, отца, домочадцев, Борик был уверен, что брат попытается если и не отнять у него эти привилегии, то завоевать такие же для себя. Он был готов к соперничеству, но, как уже взявший вершину, на которую его соперник лишь карабкался, Борис стремился не столько взобраться выше, сколько помешать себя догнать. Чтобы направить преследователя по ложному следу, он из всеобщего любимца взял и превратился в сущее семейное горе. Тетка и бабушка простодушно удивлялись его капризам: «Ах, что это с Боренькой?!» — а Боренька знай поддавал жару. Ему донельзя хотелось заразить этим Глеба, но бацилла не прививалась, потому что мальчик в матроске давно переболел всеми детскими болезнями и капризничанье перед тетушкой считал дешевым геройством. Он держался скромно и благовоспитанно, правда, не позволял себя заласкивать и с холодком принимал нежности старших. Где-то глубоко сидел в нем волчонок, и стало ясно сразу, что репутацию любимчика он завоевывать не собирается.