Красавица Ирина не вызывала в нем тогда никаких чувств, и Борик воспринимал ее невозмутимо, не подозревая, что красота Ирины (она была его старше, совсем взрослая, десять лет!) может иметь какое-то отношение к нему, полностью независимому и самостоятельному. Пусть она подолгу смотрится в зеркало, часами заплетает косу, ходит балетным шагом, — он посвистывал и не обращал внимания. Но оказалось, что тут надо было не посвистывать, а всеми силами сопротивляться чему-то проникавшему в него. В нем что-то скапливалось и нарастало, словно ил на дне пруда. Ирину ему хотелось видеть как можно чаще — каждый день, каждый час. Слой наросшего ила начинал его злить, и Борик мечтал о хорошем скребке, чтобы соскрести назойливую накипь. Но отдирать ее нужно было с кожей, с болью, он не решался, в нем поднималась буря разноречивых чувств — словом, он не выдержал и тоже влюбился.
Это было время, когда он испытывал две любви сразу, и все мучительно переплелось в его душе — восхищение красивой Ириной и жалость к большеротой Гале, подчас одно смешивалось с другим, и ему казалось, что он жалеет Ирину, а Галей готов восхищаться, готов видеть в ней сказочную красавицу, особенно если ей вплетали в косу новый бант, или же оба чувства сливались в одно, словно столкнувшиеся друг с другом мыльные пузыри. Наедине с Галей он скучал, когда же они оставались вдвоем с Ириной, он лихорадочно ждал прихода Гали, весь изнывая от этого ожидания, завороженно смотрел туда, откуда она обычно появлялась (из-за памятника Гоголю!), и боялся даже искоса взглянуть на Ирину.
Его влюбленность в Ирину выражалась в хмурой враждебности и неприязни. Гале же он оказывал преувеличенные знаки внимания, которые в тайне — в глубокой тайне, ведомой лишь ему одному, — должны были относиться к ее красивой сестре. И странно: именно Галя завидовала и ревновала, а сестра встречала его бурчание и хмурую неприязнь тихим загадочным светом всепонимающих глаз…
Зимой состоялся первый обмен визитами, запечатленный на снимках: братья побывали у Киргизовых дома, а затем пригласили сестер к себе. Пожелтевшие фотографии в альбоме часто напоминали Борику глухую тишину комнат, среди которых были и отдельная гостиная, и отдельная детская с двумя классическими кроватками, классическими горшочками с нарисованными на них зайчиками и котятами и ящиком для игрушек, а на пылающем самаркандскими узорами ковре висели кривые кинжалы, сабли («Это папины, именное оружие!») и серебряный рог. Полная дама в халате угостила братьев морожеными вишнями, Борик и Глеб чинно пережевывали ягоды, а сестры сидели рядом и, подперев кулачками щеки (они никогда не принимали пищу в неурочное время), задумчиво глядели на них, отчего Борик стеснялся сплюнуть на блюдце вишневые косточки и держал их во рту.
Когда они опустошили всю банку, полная дама погладила их по головам и выпроводила гулять в палисадник (у Киргизовых был собственный палисадник с запиравшейся на замок калиткой и высоким забором). Они рисовали на снегу, сбивали сосульки с крыши беседки, и сестры показывали им прошлогоднее ласточкино гнездо, прилепившееся под потолком.
Затем сестры Киргизовы побывали у них и удивились мрачным коридорам арбатской коммуналки, стенам с крошащейся штукатуркой, громадному сундуку на общей кухне (Борику этот сундук казался вечным, как мир) и заколоченному досками черному ходу, в щели которого дул ледяной ветер, грозивший ангинами и бронхитами. Столь же странно было им обнаружить, что братьев купают на той же кухне, в цинковой ванне, которую достают с крюка и ставят на высокую табуретку; странным представлялось и то, что у них нет своей детской, они спят на раскладушках и у них всего один ночной горшок, без всяких зайчиков и котят, а гуляют они в проходном дворе, заваленном досками и завешанном выстиранным и задубевшим от мороза бельем. «Ах, мальчики, как вы здесь живете!» — изумленно воскликнули сестры, готовые бежать отсюда прочь, если бы не сочувствие бедным узникам.
С этих пор Глеб проникся к их жилищу брезгливым презрением, но Борик с прежней сентиментальностью любил арбатскую коммуналку и весь этот экзотичный мир, постепенно приобретающий для него черты сияющей и благоуханной античности, прародины человечества, и он взахлеб рассказывал дочери, как у них ходил по дворам хитроватый старичок, на самодельные копеечные игрушки выменивавший у детей пустые бутылки, стучался в двери старьевщик с большим мешком, а на втором этаже жил бородатый священник, у которого из-под пальто выглядывала длинная черная ряса.