Киргизовы уже второй год не могли закончить ремонт дачи, и лишь только наступил теплый май, Федотовы пригласили новых знакомых к себе в Дубки (так назывался их кооперативный поселочек) — вместе с девочками, на воскресенье, а если понравится, девочек можно оставить на неделю, на месяц, на целое лето. Киргизовы с радостью приняли приглашение: им очень хотелось, чтобы девочки пожили на воздухе. Они взяли с Федотовых обещание, что после ремонта те непременно побывают у них, и предложили перевезти вещи на собственной машине — просторной, многоместной, с вместительным багажником. Словом, все складывалось удачно (только бы войны не было!), и вот настало воскресенье, намеченный для переезда день.
Федотовы долго укладывались и собирались, решали, сколько взять постельного белья (с расчетом на Киргизовых или Киргизовы догадаются и захватят сами), сколько сахарного песка для варенья, рассовывали по углам громадного чемодана пакеты с крупой, а Борик и Глеб старались контрабандой пристроить туда свои железяки. Мать наставляла братьев, как им себя вести — сморкаться только в платок и не жадничать за столом, не набрасываться с голодным видом на пищу. Они не должны были также оставлять девочек одних и убегать с соседскими мальчишками в лес, иначе что же это за гостеприимные хозяева, дети из приличной семьи!
— Скоро вы наконец соберетесь? — спросил отец, уже изрядно уставший ждать, маяться и слоняться по комнатам.
— Не торопи нас, пожалуйста. Лучше возьми расческу и причеши детей. Глеба на прямой пробор, а Борика так, чтобы кудельки не спутывались, — ответила мать.
Примеряя панаму, она слегка присела, чтобы увидеть свое отражение в низко висевшем зеркале.
Когда машина остановилась во дворе, Киргизовы не стали давать гудок, а прислали Галю — предупредить, что уже можно ехать. Федотовы были полностью готовы, только у Борика вдруг оборвался шнурок.
— Ну скоро, наконец?! — воскликнула мать, не замечая, что повторяет предыдущий вопрос отца. — Господи, да завяжи ты как-нибудь!
Она заставила себя отвернуться от Борика, как будто ее желание ускорить ход событий было слишком велико, чтобы осуществиться на ее глазах, сейчас же.
— Мне шнурка не хватает, — взмолился Борик.
— Не надо на бантик, завяжи на два узла, — посоветовал отец.
— На два узла, понял?! — Мать повторила совет отца, словно в ее устах он приобретал разумную форму. — Когда завяжешь, спускайся.
Процессия двинулась вниз.
— Нет, и я!
Борик бросился следом в незашнурованном башмаке.
— Он боится, что займут его место рядом с Ирочкой, — со вздохом сказала Галя.
— Да никто не займет, глупый! — пообещала мать.
Когда через минуту Борик примчался, все уже расселись в машине, и, чтобы не вставать и не пересаживаться, ему оставили местечко с краю, рядом с Галей. Их так и сфотографировали Киргизовы, захватившие с собой на дачу широкопленочный аппарат: Борик на снимке хмуро разглядывает свой злосчастный ботинок, а Галя поправляет на коленях платье, довольная, что сидит рядом с ним.
Киргизовы-старшие пробыли в Дубках воскресенье, погуляли по лесным просекам, подышали запахом ландышей, выпили чаю из самовара (стол вынесли с террасы под яблони), поговорили о европейских событиях, о договоре с Германией, и машина увезла их в Москву. Сестры, распрощавшись с родителями, прогрустили весь вечер, проскучали в уголке террасы, нехотя отгоняя комаров, и остались жить на федотовском пансионе. Для Борика это было особое лето…
Чем сильнее и безнадежнее влюблялся Борик, тем больше раздваивалась его любовь на желание видеть Ирину, быть постоянно с нею и стремление как бы уберечь ее от самого себя. Борик словно бы прочил ее для счастья, участником которого он быть не мог, а мог быть лишь его тайным устроителем. Как то заколдованное чудовище из сказки, он окружал возлюбленную райскими чудесами, не показываясь ей на глаза. Ему хотелось, чтобы с Ириной был кто-то третий, не он, не Борик Федотов, а некое идеальное бесплотное существо, свободное от того жадного посягательства на нее, которое он мнительно ощущал в себе. Сам он был именно чудовищем, чудой-юдой, страшилой, и ему казалось, что он весь словно покусан пчелами и распух до неузнаваемости. Один его вид вызвал бы в ней ужас и отвращение, зато в этой воображаемой оболочке страшилы было легче хранить слепое восхищение ею, Ириной, этому восхищению не мешало ничто: ни малейшая примесь любви к себе, ни малейшее сознание своих достоинств.