Мы купили кольца — это было зимой в заснеженном Столешниковом переулке, окутанном морозным паром, словно источник гейзера. Все белело в махровом инее, мороз жег губы, солью проступая в воздухе, снег оглушающе скрипел под ногами, клокотал голубиный табор, раскинувшийся на площади. Мы надели кольца, стараясь поймать в стеклах ювелирного магазина свое отражение. «Тебе очень идет, — говорила она. — Мужчинам вообще идут кольца. Какой хороший обычай, а ведь многие их не носят! Как это глупо!» — «Конечно… прекрасный обычай!» — шептал я восторженно. Мы выбежали на площадь, стали кормить голубей сухим печеньем, оказавшимся у нее в сумочке. Потом забрались в полупустой кинотеатрик и молча уставились на экран, сцепив в напряжении пальцы и словно испытывая друг друга: я-то решился, не отступлюсь, а ты?
Отступила Кира, позвонив мне на следующее утро и сказав, что наша затея ее разочаровывает, мы слишком серьезные люди и слишком хорошо знаем недостатки друг друга, и то, что у нас было, вовсе не обязательно переводить во что-то новое, лучше оставить все как есть. И еще она добавила, что за меня надо выходить замуж во второй или в третий раз, но не в первый, не в первый! Это был почти крик, я помолчал в трубку и то ли в шутку, то ли всерьез ответил, что подожду такого поворота в ее судьбе. Я не удивился словам Киры: в жизни я всегда был вторым или третьим, но никогда — первым. Я привык к этому — притерпелся и согласен терпеть и дальше, лишь бы быть с Кирой. С ней или рядом с ней — все равно.
Однако я не представился… Я и есть третий герой этой истории, неплохо владею контрабасом и играю в оркестре одного кафе. У меня звучное имя эстрадной звезды — Олег Вертоградов, но я не прославил его победами на конкурсах, самопожертвованием и подвижничеством. В моей жизни не было бурь, у меня не умирал любимый пес, я не бросал вызов врагу, не терял друзей и близких, но что любопытно: все, с кем это случается, почему-то спрашивают совета именно у меня. Давать эти глубокомысленные и мудрые советы помогает мне то, что я умею быть бесстрастным к происходящему, не сочувствуя ни одной из спорящих сторон. В любой дуэли я лишь секундант и арбитр. Сейчас принято собирать коллекции — самые необычные и забавные. Один собирает дверные замки, другой — самовары, третий — старинные лампы. Я же, равнодушный к вещам, коллекционирую людские недоразумения и курьезы, с которыми сталкивает меня жизнь.
Между Сергеевыми и Кулаковыми тоже началась дуэль, и мне снова досталась роль секунданта. Молодожены получили различное воспитание, что обнаружилось вскоре после свадьбы. Аркаша был взлелеян бабушкой Анастасией Глебовной, осколком дворянских гнезд, бестужевкой и эмансипэ. Она знала три языка, была страстной гётеанкой и в молодости стенографировала на конгрессах Коминтерна. Именно от бабушки Аркаша унаследовал убеждение в том, что в жизни надо стремиться только к духовному. Ребенком он засыпал под Моцарта, а в десять лет декламировал наизусть отрывки из «Фауста». Анастасия Глебовна воспитала во внуке завидное умение отделять духовное от недуховного, и Аркаша никогда не мог сказать, какой у него воротничок рубашки и размер обуви. Непрактичных людей обычно жалеют, по-моему же, им, наоборот, легко, это беззаботные счастливцы, избавленные от житейского бремени. Вот и Аркаша порхал мотыльком, окруженный духовным комфортом, пока не влюбился в Киру…
Кирочку Кулакову тоже лелеяли с детства, но совсем иначе. Ей не читали шедевров веймарского старца, ее не убаюкивали Моцартом, но зато для нее создавали совсем иной комфорт — материальный. Ребенком она носила лучшие платьица и туфельки, ее одаривали дорогими игрушками, возили на лучшие приморские курорты. Стоило ей захотеть, и из-под земли доставалось все — даже то, что невозможно было достать. Хозяйство у Кулаковых велось идеально, и в нем никогда и ничто не пропадало. Обеспечивая Кире калорийное питание, они старались как можно реже ходить в магазин и много сил вкладывали в дачу. Анастасия Глебовна же дачников терпеть не могла. «Своя картошечка, свои огурчики», — она зажимала от этого нос, словно от дурного запаха, и у частников принципиально ничего не покупала. «Рыночный мед и творог?! Это же сплошная антисанитария!» Только в магазинной упаковке, только государственное… От старушки исходил воинственный дух неприятия новых родственников, и Кулаковы платили ей тем же.
Упоенные счастьем молодожены не обращали внимания на вражду своих монтекки и капулетти, и, лишь встречаясь со мной, Кира сетовала на ссоры между родственниками и спрашивала моего совета. Ей хотелось считать меня умным другом счастливых влюбленных, и, выслушав мою речь, она восклицала: «Умничка! Ты не сердишься?! Не ревнуешь?!» Я уверял ее, что все забыто, а потаенный камень тяжелел в душе, и я успокаивал себя лишь тем, что если бы возлюбленные из Вероны когда-нибудь поженились, в них бы тоже проснулись монтекки и капулетти. Мне хотелось думать, что в Аркаше и Кире столкнулись две избалованности, два своенравия, два закоренелых эгоизма. Я не сомневался, что Аркаша любит Киру, но, человек комнатной экзотики, он, как мне казалось, никогда бы не пожертвовал ради нее частицей духовного комфорта. Киру же воспитали так, что она умела принимать заботу, но не обладала умением создавать материальный — кулаковский — комфорт для других. Поэтому от их совместной жизни я заранее ждал курьеза.