— Вот тебе и танк… танк без выходного костюма.
Но Аля даже не улыбнулась мне в ответ.
В вагоне «Москва — Таллин» наша кафедра заняла четыре купе подряд. За чаем Панкратов сказал, что в Таллине ему известны все закоулки, он там долго жил у знакомых эстонцев, к которым обещал меня сводить. Из его слов я понял, что хозяин дома был моим коллегой и Панкратов хотел устроить нам rendez-vous. Ближе ко сну нас навестила Алевтина. Задвинув дверь купе, она прислонилась к ней спиной, как бы давая выход накипевшему негодованию:
— Эта Софья меня доконает! Даже в умывальник она первая! Ей, видите ли, приспичило мочить полотенце!
— Может быть, у нее действительно болит голова?
— Ничего у нее не болит. Просто ей намекнули, что из-за ее стола на кафедре захламленный вид. Всем поменяли столы на новые, а она к декану бегала, чтобы ей оставили ее рухлядь. За ее дубовым гробом еще Ломоносов сидел! — с негодованием выпалила Аля.
Мне пришлось растолковать Панкратову, что у нас на кафедре сложилось нечто вроде двух группировок, одну из которых возглавляет Софья Леонидовна, брюнетка с выпуклыми глазками старой черепахи, не последняя фигура в месткоме, но Алевтина и ее крыло с ней на ножах. И вот спорят из-за столов, из-за настольных ламп, а последнее время Алевтина, поборница чистоты и порядка, ведет с идейными противниками борьбу за то, чтобы не пришпиливать к стенам никаких объявлений. Словом, налицо бурные столкновения научных взглядов… Все это я сообщил в шутливом тоне, обещавшем более серьезный разговор в будущем. Надо было посвятить Панкратова во все тонкости кафедральной обстановки: им я собирался разбивать чересчур женскую среду на кафедре.
Утром мы были в Таллине и, выгрузившись на окутанную инеем платформу, удивились, что весна здесь запаздывает, но это оказалось не так, и вскоре мы стали даже уставать от весны, нескончаемой оттепели и всюду сочащихся ручьев. Позавтракав в гостинице, мы вышли на улицу. В лужах сверкали солнечные обручи, сквозь сточные решетки продиралась мутная лавина воды, покрытая шапкой пены. Было так тепло, что мы сняли пальто. Панкратов в свитере, в беретке, с трубкой в зубах напоминал шкипера. Он водил нас по Вышгороду, по кривым мощеным улочкам, мы поднялись на высокую старинную башню, и у Софьи Леонидовны заболело сердце. Мне пришлось проводить ее в гостиницу.
Вызвав Софье Леонидовне врача и убедившись, что с ней ничего серьезного, я поспешил назад. Вернувшись, я обнаружил, что группа рассыпалась, а на автобусной остановке меня ждали лишь Панкратов с дочерью.
— Разумеется, обошлось, — сказала Аля. — Просто Софье Леонидовне захотелось побыть в центре внимания.
Панкратов повез нас к своим эстонцам, куда-то за город, на электричке, и вечер пролетел у нас в чистеньком прибалтийском доме с черепицей и флюгером. Пожилая сухопарая хозяйка, зубной врач, встретила нас, обрадовалась, всплеснула руками и, пообещав через минуту освободиться, проводила к хозяину. Хозяин с Панкратовым обнялись, сели, но старик тут же спохватился, что не занимает гостей, и повел нас показывать главную достопримечательность дома — коллекцию старинных велосипедов, которых было около десятка, самых причудливых, смешных и допотопных, с огромными колесами и клаксонами. Затем по приставной лестнице мы поднялись в его кабинет, прилепившийся под самой крышей и напоминавший гондолу воздушного шара, готового вот-вот взлететь. В шкафах было много книг, тоже дедовских времен, и хозяин дома действительно оказался моим близким коллегой. Мы разговорились, и его взгляды, признаться, меня смутили. Между тем хозяин увлекся, найдя во мне внимательного слушателя, и рассказал, что, подсчитав гласные в оде Клопштока, обнаружил удивительную закономерность…
Я кивал с интересом, но про себя посмеивался: гласные, подсчеты — зачем? Книги надо читать и думать над ними, а математика тут не поможет.
Нас накормили ужином и оставили ночевать. Чтобы о нас не беспокоились и не искали, я решил позвонить в гостиницу, и хозяин проводил меня на почту, по дороге донимая Клопштоком. Но я не сетовал на этого доброго чудака. В поселке уютно горели окна, стояла красная мартовская луна, и меня, как Поприщина, охватывал торжествующий беспричинный восторг.
Меня уложили спать в мезонине. Утром я встал по московской привычке поздно, мне налили воды в ручной умывальник. Панкратов и Аля шутки ради опробовали старинные велосипеды, на весь поселок пища клаксонами. Пора было в Таллин, и я с крыльца помахал им рукой.
— Эй, возвращайтесь!
Они не слышали.
— Возвращайтесь, через двадцать минут электричка!