После шумных аплодисментов, вызванных выступлением Веревкина, артистическая заполняется народом, — Алексея Алексеевича дружно поздравляют, говорят, что это необыкновенно, что его дети творят чудеса и особенно неподражаем, конечно, Веревкин, сыгравший концерт Венявского как самый настоящий артист, серьезно и зрело, с пониманием музыки. Очень часто одаренных детей просто натаскивают, но Алексей Алексеевич — в этом его главная заслуга — развивает их внутренний мир, фантазию и образное мышление. Ведь и Люба Гражданкина, и Сережа Мухин, и остальные ребята играли с вдохновением: таково мнение педагогов, сидевших в зале, а среди них немало опытных методистов. Интересно, а доволен ли сам Алексей Алексеевич? Или — судя по лицу — не слишком?
Да, он недоволен, отвечает Алексей Алексеевич на странной, срывающейся, почти отчаянной ноте. У Мухина в арпеджио недоставало легкости, Люба Гражданкина вступила не в такт, и у остальных было много промахов. Веревкин? Он просто не понимает, почему так хвалят Веревкина, он вообще не понимает, что здесь происходит. Его воспитанники не привыкли, что их хвалят в глаза. Алексей Алексеевич против неумеренных похвал. Если нужно, он сам похвалит. Ревнует? Да, возможно, но у него есть на это право, а сейчас извините, его дети устали и им пора возвращаться в гостиницу.
В гостинице Алексей Алексеевич устраивает нагоняй своим подопечным, как будто они виноваты в тех неумеренных похвалах, которые расточались в их адрес. Он убеждает, что в искусстве главное не слава, а самоотдача, что художник — сам свой высший судья, что он должен относиться к себе гораздо строже, чем все окружающие, и не прощать ни малейших промахов. А промахи сегодня были у каждого, — и Алексей Алексеевич подробно разбирает игру учеников, не делая никаких скидок и не щадя ничьих самолюбий. Ученики слушают и соглашаются: да, были промахи. Соглашаются и ждут — ободряющей улыбки, дружеского кивка, шутливого обзывания от своего учителя. Слишком уж он серьезен. Слишком строг. Даже Веревкину это кажется необычным, и он готов предпочесть нравоучениям Алексея Алексеевича ссылку на необитаемый остров или бомбардировку дырявыми башмаками.
Алексей Алексеевич чувствует это и сдается. После всех нравоучений он обводит взглядом поникшие головы своих питомцев, хитровато прищуривается и говорит:
— Молодцы, драные мочалки. Благодарю за службу. Все свободны.
И, не дав им опомниться, отправляет спать.
В Москве теплеет, и кристаллики изморози, недавно выслаивавшиеся в воздухе серебрящейся матовой дорожкой, превращаются в дождевые капли, повсюду тает, повсюду оттепель, и под ногами крошатся сорвавшиеся с крыш сосульки. Концерты экспериментального класса продолжаются. Алексей Алексеевич с питомцами кочуют по Москве, словно бродячая труппа, играют в училищах и музыкальных школах, и о них говорят как о сенсации, и эти слухи разлетаются по всему городу. У Алексея Алексеевича даже берут интервью для газеты, и волоокая античная Гера в вылинявших джинсах, в хрустящей кожаной куртке, с журналистским блокнотиком расспрашивает, как он работает с учениками и развивает в них образное мышление и знакомы ли ему труды Сухомлинского. Алексей Алексеевич обстоятельно отвечает на вопросы, и вскоре в одной из газет должна появиться статья о новой школе музыкальной педагогики, о молодых энтузиастах, чьи начинания поддерживает управление культуры.
Затем их приглашают выступить на радио, и Алексей Алексеевич повторяет в микрофон все то, о чем рассказывал волоокой Гере, а его подопечные снова играют Моцарта, Бетховена и Венявского. Синеглазая Аленушка в цветастом сарафане, с пшеничной косой, перекинутой через плечо, в красных полусапожках желает им больших успехов, а радиослушателей просит присылать письма по адресу: Москва, радио, редакция музыкальных программ. После записи их передачи Алексей Алексеевич выходит на улицу, слышит звонки трамваев, скрежет дворницких скребков, счищающих талый снег, и все это кажется ему таким, каким было много лет назад, и сам он словно никуда не уезжал, а жил в Борисоглебском, пил по утрам кофе и складывал на краешек блюдца белые яичные скорлупки. И стоит ему все это представить, как его охватывает тоска по своему городку, жарко натопленным классам музыкальной школы и высоким сугробам, которые не промерить никакой палкой, и он рад этой внезапно нахлынувшей тоске, странно счастлив ею и, хватая за руку Верочку, шепчет: