Он вызвал помощника.
— Уведите, пусть напишет в камере, дайте ручку и бумагу.
Инессу увели, Гринев прикурил сигарету, задумался, пуская струйки дыма. «Вот, живут же на свете отморозки, папины сынки и дочки, коптят небо, не принося никакой пользы обществу, гадят понемногу и считают себя лучшими и крутыми. Кичатся своей ничтожностью, выдавая ее за собственную силу, ум и значимость, которые как раз и отсутствуют. Паразитируют на папином имени, считая общество быдлом, общаются с себе подобными, стараясь выделиться и среди них каким-либо необычным способом».
— И все-таки, Бог есть, — произнесла Валентина вслух, ни к кому не обращаясь конкретно.
Кэтвар повернул к ней голову. Чернова сидела в кресле у камина в задумчивой позе и, видимо, вспоминала прожитую жизнь. По крайней мере, ему так показалось.
Язычки пламени светились разнообразием форм, создавая теплоту и уют в доме, потрескивали иногда дровишки, вспыхивая временами ярче, и не мешали, а, как бы наоборот, способствовали воспоминаниям.
Ее невзгоды закончились, все фигуранты предстали перед судом, но их наказание не принесло радости или удовлетворения. Теперь бывший губернатор, ненавистный доцент Буйнов, главный врач Реутов и другие уже отбывают свой срок. Реутов получил пожизненное наказание, Буйнова приговорили к семи годам. Собственно ему она хотела бы большего — размазать, раздавить собственными руками, оторвать яйца и размозжить на противной роже.
Чернову реабилитировали — восстановили на работе, выплатили денежную компенсацию. Но какими деньгами, чем и как восстановить потерянные годы, исковерканную судьбу? Единственный доктор — время, которое сгладит, залечит раны, но вряд ли растворит образовавшиеся рубцы. Она еще не могла находиться одна в своей квартире, и Кэтвар, понимая это, предложил ей пожить пока у него.
Ощущение музейного экспоната в общественных местах не давало покоя, и Чернова поняла, кожей прочувствовала — почему иногда ненавидят журналистов. Они лезли к ней неистово со своими вопросами, часто бестактными, и никто не задумывался над ее состоянием — каково заново ворошить незажившие раны, вспоминать и перечислять вслух издевательства отдельных личностей правоохранительной и медицинской систем. Она поняла, как глух и бессердечен становится журналист в своей погоне за сенсацией, так и она прежде гонялась за информацией, переступая чувства и мораль. Пропиаренная коллегами во всех ракурсах — в правде и домыслах, фактах и предположениях, она не смогла оставаться на прежней работе и уволилась. Кэтвар понимал ее и предполагал, что это временно. Все равно вернется позднее в журналистику, но уже с другим видением жизни и бережным отношением к личности, считал он.
— А может быть и нет Бога, — внезапно произнесла Чернова и посмотрела на Кэтвара. — Ведь это вы помогли мне, а не Бог, вы восстановили справедливость.
Он внезапно почувствовал ее флюиды и понял, что она хочет его. Хочет любви, страсти и страдает от этого, не может и не переступит через его брак, через Марину, которую уважает, не смотря на чувства к ее мужчине. Кэтвар оборвал внезапно возникший порыв подойти и обнять ее, обнять по-братски и пожалеть. Зачем доставлять еще одну, пусть и желанную, боль.
— Может и нет, — решил поддержать он разговор, — а может и есть… Но, что-то там все-таки есть. Может это он моими руками…
Он замолчал, решив отдать инициативу беседы ей, пусть сама продолжит тему или выберет другую. Валентина помолчала с минутку и заговорила вновь, словно бы про себя.
— Единственное, в чем я убедилась достоверно, что чем человек выше, круче, тем сволочнее. А самые подонки все наверху, в элите. Большой человек мелкими пакостями не занимается. Добро и зло от него тоже большое. Даже гомосеки, хорошо это или плохо, но среди простых работяг их практически нет, им не до извращений, когда стоит вопрос о куске хлеба. Все от денег, все зло и пакости. Редки исключения, — она помолчала немного, — и такие люди, как вы.
Валентина повернула голову в его сторону, чувствовалось, что хотела сказать еще многое, но замолчала. Видимо, не хотелось бередить душу дальше.
У Кэта даже заныло в груди.
— Закон, честь и совесть — часто по разную сторону баррикад. Он и призван служить людям, но нередко подавляющее большинство несогласно с ним. И пишет его небольшая, но могучая кучка, в первую очередь, не забывая о себе, своих интересах. И все бы ничего, если бы эта кучка не попирала Закон сама. Это уже чересчур.
Кэтвар смолк, то же не стал продолжать разговор дальше, у него даже зачесались руки — хотелось найти, поймать и уничтожить гнид, одновременно пишущих, стоящих на страже и плюющих на Закон.
Стемнело, но городские фонари неплохо освещали центральные улицы, можно достаточно хорошо разглядеть вблизи лицо или фигуру на расстоянии.
Кэтвар брел неторопливым шагом, все еще под впечатлением от разговора с Валентиной и от недосказанных мыслей. Впервые возникло такое желание — прогуляться по ночному городу и, если можно так выразиться, нарваться на неприятности. Хотя неприятности могли быть по-настоящему только у другой стороны, а его одолела непреодолимая охота на криминал и его предотвращение, в крайнем случае, возмездие по чести и совести, по воле народа, не по Закону. Злой он был сейчас на Закон, на его бездействие во многих случаях, на неприступность оного ради определенных лиц.
Он свернул на боковую улочку и побрел потихоньку в тишине и одиночестве со своими думами. Никто не попадался навстречу и никто не обгонял его. Даже почему-то машины и то в этот раз не сновали по улице, а фонари, горевшие днем, были выключены. «Россия… все у нас через жопу… даже фонари на дорогах», — про себя усмехнулся Кэтвар.
Он внезапно оступился и чертыхнулся. Поперек дороги пролегла неглубокая яма — копали недавно, ремонтируя водопровод или канализацию, засыпали землей после и она, естественно, просела. Но это уже ничья вотчина — так и будут месяцами спотыкаться люди, трястись машины. «Мэра бы задницей по этой канаве прокатить — может и наладил бы контроль», — со злостью подумал Кэт. Это, конечно, мелочи, но именно из них складываются большие дела.
Впереди что-то забрезжило тревожной неясностью, и он насторожился. Даже изменилась походка — до того расслабленная, монотонная и неторопливая вдруг стала пружинистой, беззвучной, словно звериной. Кэтвар подходил ближе, сливаясь с темнотой улицы и оценивая ситуацию.
К бордюру прижался жигуленок, топорщась сверху устройством для спецсигналов и пока «спящими» проблесковыми маячками. Но свет в салоне горел, и Кэт без труда разглядел крупные буквы ОВО на багажнике, пятерых стоящих рядом людей, одна из которых была женщиной и, видимо, достаточно молодой. Коротенькая юбчонка подчеркивала длинные ножки, которые в темноте казались особенно стройными и привлекательными. Четыре угловатых сотрудника, одетые в бронежилеты, но без касок и автоматов, окружили ее с трех сторон.
Кэт не знал начала разговора, но уже достаточно хорошо слышал отрывистую речь ментов и чуть хуже оправдывающийся голос девушки. Надменность и наглость сотрудников поражала своей убежденностью безнаказанности, упованием власти и могущества. А девчонка лепетно оправдывалась, но любой мужик с мозгами понял бы ее ложь, скрытую злость и безысходность. Не впервые проходила она подобную процедуру и менты не мозгами, а опытом понимали обман.
— Свою сотку можешь себе в….. засунуть, — сплюнул на землю один из ментов.
— Нету у меня больше, нету. Я же только вышла… — оправдывалась девчонка.
— Не гони пургу, сука — вываливай все.
— Ну, нету, правда нету, — твердила одно и то же девчонка, проводя руками по одежде без карманов.
Ситуация накалялась, вывернутая наизнанку женская сумочка валялась рядом. Один из сотрудников огляделся, схватил девку за руку, оттаскивая в сторону, бросил своему, видимо водителю:
— Машину во двор загони и свет выруби. Резинки захвати, — показал он рукой на валявшиеся внутренности сумочки, уже обращаясь к другому.
Девчонка покорно поплелась за ментом к углу дома.
— Раздевайся, — зло и коротко бросил мент. — Все снимай — бюсик, трусы.