— Княгиня, последний раз повторяю, что не являюсь владельцем разыскиваемого вами копья или наконечника, что я и не могу им быть, ибо никогда в жизни, несмотря на мою слабость к тем или иным безделушкам, не коллекционировал ни оружия, ни деталей оружия, ничего, имеющего отношение к молоту, наковальне или плавильной печи…
Голос мой становился все тише и наконец совсем угас, зато на щеках вспыхнул предательский румянец… Эта удивительная женщина и бровью не повела — она по-прежнему мило улыбалась, и только её правая рука, словно намагничивая, непрерывно скользила по великолепному серебряному литью тульского ларца, и он, этот редкостный образец кузнечного, почти ювелирного мастерства, неопровержимо свидетельствовал, что все мои уверения — чистейшая ложь. Какой позор! Необходимо подыскивать слова. Однако княгиня небрежно отмахнулась:
— Полноте, сударь, не мучайтесь, я нисколько не сомневаюсь в вашей искренности. И тайну ваших слабостей как коллекционера вовсе не собираюсь вызнавать. Определенно Липотин что-то напутал. Да и я могла ошибиться. И всё же ещё раз прошу вас войти в моё положение… прошу, понимая всю обреченность своих слишком… наивных… надежд, об оружии, о котором Липотин мне…
Я рухнул перед ней на колени. Сейчас мне самому стыдно за эту нелепую театральность, но тогда я просто не видел другого, более сильного и одновременно мягкого выражения моей яростной, невыносимой беспомощности. Я собрался с мыслями, намереваясь произнести наконец неотразимо убедительную речь, уже открыл рот — и тут она с легким, нежным и, должен здесь признаться, обворожительнейшим смехом скользнула мимо меня к дверям, ещё раз обернулась и сказала:
— Сударь, я вижу, как вам трудно сломить себя. Поверьте, я вас очень хорошо понимаю. Но ещё одно маленькое усилие! Найдите решение, которое бы сделало меня счастливой. А я на днях зайду. И тогда вы исполните мою пустяковую просьбу и подарите мне… наконечник копья.
И княгиня исчезла.
Теперь она неуловимо присутствует в любой точке моего кабинета: тонкий, сладкий, летучий, доселе неизвестный мне запах подобен аромату экзотического цветка, однако есть в нем и что-то острое, странно будоражащее, что-то — я не могу найти другого слова — хищное. И вообще этот визит — нечто абсурдное, блаженное, гнетущее, щекочущее нервы, вихрем уносящее все надежды прочь, оставляющее после себя какое-то тяжёлое, неприятное чувство и — признаюсь откровенно — страх!
Да, ни о какой дальнейшей работе сегодня не может быть и речи. Пойду прогуляюсь, а заодно зайду к Липотину в Верейский переулок.
И тут меня словно ужалило: когда княгиня Шотокалунгина входила в кабинет, дверь находилась в глубокой тени, так как плотные, тёмные шторы на окне за письменным столом были полузадёрнуты. Значит, это не иллюзия и не обман зрения, значит, глаза входившей действительно на долю секунды полыхнули в сумерках фосфоресцирующим огнём ночного хищника? Но ведь этого не может быть! Да, конечно, мир сей полон загадок, но… И ещё: насколько я могу судить, платье княгини было из чёрного шёлка с серебряной нитью. При малейшем движении струйки и волны приглушенного металлического мерцания разбегались по платью… И мой взгляд невольно соскользнул на тульский ларец. Чернёное серебро — думаю, именно таким было её платье.
Стоял уже поздний вечер, когда я вышел из дому, чтобы навестить Липотина. Напрасный труд: лавочка в Верейском переулке была закрыта. На спущенных жалюзи листок бумаги с надписью «В отъезде».
Однако это меня не удовлетворило. Находившиеся рядом ворота вели в тёмный внутренний двор, куда выходили окна квартиры Липотина, располагавшейся за лавочкой. Я вошёл во двор, мутные липотинские окна были плотно зашторены, многократный стук привёл лишь к тому, что открылась соседняя дверь и какая-то женщина спросила, что мне нужно. Она тут же подтвердила, что русский ещё утром уехал. Когда вернётся, она не знает; он говорил что-то о похоронах — да, да, скончался какой-то русский барон, и господин Липотин взялся уладить его дела. Этого мне было вполне достаточно; итак, вместе с дымом последней папиросы барон Строганов воскурил к небесам свою душу! Так что всё вполне естественно, просто печальный долг связан для Липотина с какими-то разъездами… Да, не повезло! Только сейчас, перед закрытыми окнами, я понял, что привело меня к старому антиквару — настоятельная необходимость поговорить с ним о княгине и получить разъяснения, а возможно, и совет относительно проклятого наконечника. Вероятнее всего, либо Липотин просто перепутал меня с кем-то другим, либо этот таинственный наконечник находится у него самого, а он по своей всегдашней рассеянности считает, что продал его мне. Однако и в том и в другом случае не исключена возможность поправить дело и выкупить эту редкость; должен признаться, даже самая несуразная сумма не остановила бы меня, лишь бы подарить это оружие княгине Шотокалунгиной. Поразительно, до какой степени сегодняшний визит взбудоражил меня. Со мной определенно что-то происходит — это, к сожалению, единственное, что я сейчас со всей определенностью могу себе сказать. Спрашивается, почему меня никак не покидает мысль, что Липотин никуда не уехал, а сидит спокойно в своей лавке, обдумывая вопрос о наконечнике, который прозвучал в моей душе, когда я стоял у окна его квартиры, он даже что-то мне ответил… Вот только что?.. В конце концов, может, я даже был у него в лавочке и мы обстоятельно толковали? А о чём, уже не помню… И мне вдруг кажется, что нечто подобное уже было со мной много-много лет — а может, столетий? — тому назад, когда я жил совсем в другом мире…
Домой я возвращался по Старому валу, откуда открывалась чудесная панорама полей и холмов. Вечер был сказочный, ландшафт, раскинувшийся у моих ног, утопал в серебристом мерцании. Было до того светло, что я невольно поискал глазами лунный диск и обнаружил его затерявшимся в гигантских кронах каштанов. Но вот Луна, всё ещё полная — если бы не маленький, едва уловимый изъян, её окружность была бы идеальной, — выплыла из-за тёмных стволов, и мертвенно-зеленоватое, окольцованное красной аурой сияние воцарилось над валом. Пока я в изумлении рассматривал это сумрачное свечение, не в силах отделаться от образа сочащейся кровью раны, странная неуверенность вновь овладела моей душой. Что это, реальность или ожившее воспоминание? Мерцающий диск пересек тёмный хищный силуэт какой-то необычайно стройной женщины. Значит, это её сливающаяся с сумраком фигура струилась меж каштанов по параллельной аллее — да, да, именно струилась! Я вздрагиваю: из ущербной Луны появляется княгиня в своем платье чернёного серебра и шествует мне навстречу…
Потом видение вдруг исчезло, а я, как безумный, всё носился по валу и успокоился только тогда, когда набил шишку и обругал себя последним идиотом.
Встревоженный, продолжал я свой путь. В такт шагов тихо напевал себе под нос и вдруг прислушался к тем словам, которые бездумно сходили с моих губ и сами по себе ложились на эту унылую, тягучую мелодию:
Монотонный мотив сопровождал меня до самого дома. С трудом стряхнул я с себя навязчивую литанию, и только сейчас до меня дошло, каким тёмным, зловещим смыслом были пропитаны её строки:
Эти слова предназначены мне — они ластятся ко мне, как… как чёрные кошки…
Вообще всё, с чем я сейчас сталкиваюсь, оказывается каким-то многозначительным, странным… Или мне только кажется? А началось это, сдаётся мне, с тех самых пор, как я стал заниматься бумагами своего кузена Джона Роджера.
Но какое отношение может иметь ущербная Луна… и я замираю, застигнутый врасплох внезапной догадкой: ведь именно эти два слова вписала чья-то неизвестная рука в журнал Джона Ди!.. Предостережение в зелёной сафьяновой тетради!
И всё же: что общего между таинственным предупреждением какого-то суеверного фанатика семнадцатого века, чёрными мистериями шотландских горцев с их ужасными инициациями и моей вечерней прогулкой по валу нашего доброго старого города при свете живописно мерцающей Луны? Какое отношение всё это имеет ко мне и что мне за дело до всего этого, человеку, живущему как-никак в веке двадцатом?