(Черное пятно от огня.)
...Далеко где-то повалил из земли черный дым, но не клубился, а вроде завесой плотной повис, и все росло это облако, пока не сделалось громадным черным треугольником с опущенной книзу вершиной, и вдруг туча разорвалась, огненно-красная щель раскрылась сверху донизу, а в ней, смотрю, бешено крутится огромное веретено...
(Черное пятно от огня.)
...узрел я ужасную Черную Матерь, Исаиду тысячерукую, сидевшую за прялкой. Пряла она пряжу из человеческой плоти... из щели капала на землю кровь... Кровью обрызгало меня, все мое тело покрылось ужасными красными пятнами, точно чумными бубонами, — должно, то было магическое крещение кровью...
(Черное пятно от огня.)
...видать, когда окликнула меня Черная богиня по имени, пробудилась дремавшая во мне ее частица, дочь Исаиды, до того зревшая подобно зерну, и, соединившись с нею, стал я андрогином и обрел вечную жизнь... Похотливых желаний, снедающих смертную плоть, я и ранее никогда не испытывал, а тут вовсе оградил себя от них навеки, ибо не подвластен проклятию пола тот, кто навеки соединился со своей женской половиной и заключает ее в себе... Вернулось зрение к моему левому, человеческому глазу, тут я увидел, что из пропасти святого Патрика поднялась рука и протянула мне что-то поблескивающее тускло, как слиток старого серебра... Хотел схватить — не удалось, опять и опять выскальзывал слиток из человеческих пальцев, и тут на помощь мне пришла дочь Черной богини — мягкой кошачьей лапкой сцапала и подала мне серебряный башмак, да, это он самый и был, серебряный башмак, что наделяет бесстрашием того, кто его наденет...
Приняли меня в труппу странствующих фигляров, плясал я на канате и укротителем был зверей хищных... Ягуары, пантеры и леопарды в страхе забивались в углы, едва лишь я на них гляну правым глазом своим, с бельмом...
(Черное пятно от огня.)
...На канате я ловко плясал, хотя никогда тому не учился, а все почему? Потому что, получив в дар серебряный башмак, позабыл я, что такое страх, не боялся, что голова закружится или сорвусь, еще потому, что „невеста“ моя, та что во мне самом сокрыта, тяжесть моего тела принимала...
Вижу, брат Ди, по глазам вижу, о чем хочешь спросить, да не решаешься: „Отчего же Бартлет Грин не нашел лучшей доли, а мыкался в бродячей труппе фигляров, а потом собрал вокруг себя разбойников с большой дороги?“ Скажу тебе отчего. Свободным я стану, лишь приняв огненное крещение, когда меня сожгут, как я сжег черных кошек. Вот тогда-то возглавлю незримых мятежников и с того света ужо сыграю папистам на волынке такую песенку, что сто лет и тысячу лет в ушах у них звон будет стоять, от которого вконец они одуреют! Палить из пушчонок начнут — пускай, на доброе здоровье! Ба-бах! Мимо ядрышки полетят, мимо... Да ты, магистр, может, не веришь, что есть у меня башмак серебряный? Смотри, маловер! — И Бартлет Грин носком правого сапога начал стаскивать другой сапог, но... вдруг замер, раздувая ноздри, хищно принюхался, точно дикий зверь, и оскалил зубы.
— Чуешь, брат Ди? Пантера к нам пожаловала! — сказал он с насмешкой.
Я вдохнул поглубже — в подземелье и правда запахло словно диким зверем. И тут раздались шаги, приближавшиеся к дверям каземата...
Еще миг — и заскрежетал тяжелый железный засов...»
На этом месте записки моего предка Джона Ди, переплетенные в зеленый сафьян, обрывались; я глубоко задумался.
Запах пантеры!
Помню, я где-то вычитал, что старые вещи и бессловесные твари, некогда проклятые или заговоренные, могут навести колдовские чары на того, кто берет их себе или вообще уделяет им не в меру много внимания. Кто знает, кем может обернуться невинный с виду бездомный пудель, который привяжется к тебе на вечерней прогулке, — пожалеешь его, возьмешь в теплую комнату... а под черной собачьей шкурой вдруг окажется сам дьявол...