Я начиналась на экране. Мне нужен был простор для становленья, иммунитет от пагубного мира и знания о том, чего никто не знает, — об эфире. В неведомом экранном зазеркалье творилось дело, кому-то мнившееся волшебством. Природа недружелюбия к успеху мне до сих пор не ясна, тогда же, в лохматые реформы, устоять, не кануть — было почти немыслимо. Иммунитет для самосохранения судьба дарила. Чужие города в судьбе — побег в географические дали… Ты — человек, растенье без корней. Цепляясь кроной за млечную пыльцу себе подобных, управишься с кромешным прорастаньем в высокую духовность сквозь строй замшелых трухляков, сквозь сухостой — в лазурь хоралов? Это позднее перестройки обзовут «степень способности к контактности по уровням сознанья», а в те поры у нас поветрие тончайших фитонцидов, на уровне духовного общения, стояло как задача выжить, спасти себе подобное — талант.
Воспоминания Машутки о восхождении ее пути на сцене мне распахнут секрет: как избежать клешни властей попридержащих, и что предпринимать, когда однажды вечерком тебя — под благостным предлогом похвалы за проявление таланта — для близкого знакомства пригласят в обком (сенат, дворец, администрацию, палаты, вигвам вождя, хату кума головы, правителя колхозных корифеев)… Прислужники из кабинета испарятся, а на столе для заседаний будет гореть один приемник, багрово-синим освещая дряхлеющее всемогущество и предназначенную славе красоту. Они обычно задают вопрос единственного свойства: «Что тебе надо?» — и крайне редко: «Чем тебе помочь?» Запомни, всякий раз это — ловушка, где самое неописуемое — брешь паузы, наполненной их ожиданьем твоего ответа. Лучистое молчанье доброты — как храмовая тишина, они её боятся, в этот момент их щупальца бессильны пустить тебя в растрату, умножить тленье, в жертву обратить. Когда эта минута постигла Машеньку, она спаслась натренированной находчивостью на подмостках, способностью менять ходы событий новорожденной репликой из цитадели праведных путей, не замутняя свой разум головокруженьем перспективы стать содержанкой безжалостного деспота, — человекоорудием инфантильной пошлости, где буржуазный дух неутолимой жадности, этической сниженности как цепная реакция перекинется на все, что она любила, чем дорожила, что берегла как ценность. Что есть, то было или будет. Когда вечерним часом тебе предложат разменять себя на корысть, понадобится весь твой разум, защита ангелов и мастерство актрисы, чтоб вырваться из этих пут.
Обкомовские жены: сословная аристократия буфетчиц, переквалифицированных в поварихи с дальнейшим получением диплома выпускниц пединститута малокомплектных сельских школ, но это — после брака. Они настойчиво манили в баню, свежеотстроенную с ледяной купелью и многоярусной парилкой, где самовар рябинками и сало под самогон, настоянный на облепихе. Душевно все: не жалуешь — не пей. Всегда загадкой оставалось: чего зазвали? Вопросов не было, ответов тоже нет.
Спустя рождение еще младенца — выясняю: желали посмотреть, во что же пялятся мужья на голубом экране, ведь ежели её раздеть — такая ж точно, на что хоть там смотреть? Придуривается она всегда и в бане: когда мочалкой трется — ногу на цыпку ставит. Таких балетных извращений в помойном зале мне не простили. Со слов неведомой кумы, которая в роддоме акушеркой, пустили слух, что новорожденный хворает, и это следствие балетных упражнений, а роженицу обуяла лихая звездная болезнь — вернулась на экран с декрета. Мужья опять тефтели не едят — задвиньте вы ее к едрени за кадр, или куда у вас там можно? В прайм-тайм, во-во, чтоб аппетит не портила, чтоб спать спокойно, квашонку с ночи замесить и холодца к утру наделать, гурцов у матери тем летом мало закатали, а я с утра напарила свеклы — хотела винегрет, а вижу — мало будет, борща кастрюлю еще сварю — пускай едят, а это повезем на шашлыки — в посадках там мы собираемся в субботу, с собаками, с детями, на машинах, а эту уберите, чтоб звука ее не было, а то расскажем, сами знаете кому, и вас с работы снимут. Как бегут ко мне спасатели со студий — невольные свидетели угроз редакторам по телефону, не для того, чтобы спасти прайм-тайм, где все рекламное пространство забили сотовые сети, а исключительно взглянуть на памперсного принца, чтоб подтвердить и опровергнуть впредь что угодно.
Пристольной челядью администраций редакторы и журналисты оборотились скоро — пока я вскармливала грудью. Их было просто не узнать, моих знакомых, — коллег, учеников, продюсеров, партнеров и операторов. Народ их силился понять — и недоумевал: что есть число четвертой власти? Сословие правленья — бормотосы. Я в ужасе прозрела. Забыла о пластических подмогах Ориадны — бульварным дефиле по ниточке уж слишком далеко в проулки лабиринтов власти мою персону затянуло печное поддувало местных ртов. Да, хороша нога балетная, теперь от пакостей улыбка бабье-летняя. Смотрю себя в те дни в эфире: изображение дрожит, как от обид душа. Вращает целлулоид плёнки бобина старого магнитофона. Такие технологии теперь — пещерный век. А вот когда мы начинали в альтернативном телевидении работать, за видеомагнитофон в провинциальном центре гараж давали, а порой — квартиру. С ума сходил народ от новых технологий. Фанатели. Иммунитета не было на дефицит. Как крепко намагнитилось на плёнку время! Теперь есть повод узнавать себя, а это много — сохраниться. Период спекуляции «хорошей школой» у злых соперников прошёл. Теперь отважно указует конкурсным сравнением время — до институтов так и не дошло. Свидетельства пережитого — нематериальные архивы. И зависть прежняя у них в глазах. Изглоданы по мукам души. Таланты — завистью, бездарности — по мелочам. В альтернативной журналистике эфира блистали те, кому давалось в дар, в наследство наблюденье за лоскутом изящного пути — предпараллельно уходящих судеб. А времена всегда одни.
Опыт пришел, но, как всегда, в такой момент, когда не может быть полезен. Мне удержать бы равновесные балансы советов прима-балерины и драматической актрисы. Машутка ясно предрекала: когда горит один приемник, просто спроси: «А как здоровье вашей жены?» Он сразу включит лампу. А я пустилась на поиск полемических путей с экрана в дискуссиях о сущем и о вящем, борясь своим искусством, доказуя словом и воспитуя личным примером непогрешимости в поступках. К лику святых они таких не причисляют. Всё оказалось хорошо, но глупо. В такие дебри словесов они и отродясь не забредали, они пахали на земле и наслажденьев наших не вкушали. На своей пашне хозяин — аки князь: увидел, что блестит, — потри: а вдруг, да золото? Потерли — а это лампа Аладдина, а из нее такое фуэте в народ! Не ногу — шею поломать… Им легче натравить своих супружниц, как свору Ориадниных собак, чем оплеухою по морде во весь экран словить вопрос «а вы-то, в сущности, здоровы?» — и в паузу всем станет ясно, о каковом здоровье речь. В подобных перепадах самовыраженья лишь молчаливое искусство танца ответных оплеух не получало. Теперь с отрадой как не вспомнить кирпичный дом с универмагом, на площади перед Дворцом культуры, где Ориадне, в одночасье, поклонники из свит номенклатуры вручили ордер на жилье. Слова опасней дел, а золото — молчанье. Теперь уж мне за двадцать, признаюсь: в балетные я сильно припозднилась, а в журналистах — крыши не видать. Качает молох перестройки мой маятник годов, но только не под весом силы тяжести грехов и злых поступков, а посвистом из властных уголков. Неравнодейственная сила сметает помощи протянутую руку, и мир, затерянный в воспоминаньях, на чашечках весов мне предстает.