— Так, может быть, помиримся? Заблаговременно, до читок?
— Что там читать, что там читать? Ты в восьмом классе еще вчера училась — там это по программе проходили. Понабирают желторотых — они репертуар собьют. Мужское дело — режиссура. Вот как ты будешь спектакли ставить? Скажи спасибо, что учишься, что поступила. Сто человек на место! Я вспоминаю, каких ребят отбросили, а тебя, десятиклашку, взяли! И вот, пожалуйста, — то замуж, то рожать. — Петлюрины нервишки сдали. Адвокатура сбивает планку в режиссуре. Первое образованье за цели воспитания вменяет стать харизматичным, второе — деспотичным. Натура — разберись, коль скоро не порвёшься. Галс крутой. Юнга беременный на реях. Расстроен что ему меня спихнули. Опасно. А вдруг комиссия приёмки постановки пойдёт по старому пути сравнения контрастов: кто старше, кто талантливее? А вдруг не выдержит сравненья блестящая харизма адвокатских лысин? Высоколобый наш, ответьте:
— Ты не доволен тем, что навязали? Зато заданье кафедры можно расценивать как госзаказ. К тому ж своим, сугубо объективным, положеньем я, батенька, приподнесла тебе возможность освободить мужской состав от Жанны. Забирай — владей и репетируй. А Ярославну я сыграю. Зашла спросить, какой заучим перевод?
— Ты, баба, что, совсем сдурела от звёздной пыли? Там всё по-русски.
— Ты, батенька, и впрямь давно учился в школе, или неважно. Всё «Слово о полку» даётся современникам по переводам.
Австра Августовна молчать устала. Ткнула напёрсточком меня в предплечье и тихо простонала:
— Заболоцкий.
Как в лузу шар цитатой изошла:
— «В Путивле плачет Ярославна, одна на крепостной стене!»— Я хорошо училась в школе!
Вот память: я закрывала дверь — Петлюра оставался с поддувалом. Петлюра, рот закрой, ты лысину простудишь! На лестнице настигло воздаянье: скользнула на свежайшей кильке — Котяшка-змееборец не доел. Удачно уцепилась за перила. Но боль пронзила и не встать. Теперь начнётся: сроки, боли. Котяшка подошел, слюнявой мордой тёрся о штаны. Конец тебе, монтана. Такие джинсы! На пятой точке сзади вся Москва, балдея, останавливала взгляды — Клод Монтана, модель восьмая! Под острую чувствительность на ароматы — расцвечен фосфором селёдки, хотя мне скоро это не носить…
Австра Августовна подсиненную седину ко мне с перила наклонила:
— Святая мама! Ты что, упала? Обопрись. Я удивляюсь этим педагогам. Корсетных героинь, такого ломкого телосложенья — на боевые подвиги.
Австра Августовна куделькой на макушечке махнула и закачала головой. Я по сей день не знала что она так разбирается в корсетах. От стяжки местной атмосферы её портновское искусство использовалось только в драпировках хитонов и хламид.
— Австра Августовна, вчера Виктор Иваныч цитировал Шекспира, но явно не из Щепкиной-Куперник, а походило на перевод, как будто Заболоцкого… «Луна, владычица морских приливов, бледна от…» — и не помню дальше, как…
— «…бледна от гнева, увлажняет воздух, и множатся простудные болезни.» Это малоизвестный перевод Лозинского. После репрессий он нерекомендован.
— Вы тоже были на сцене?
— Нет, я филолог, а пригодилось мамино портновское искусство. Тем и гожусь, тем и кормлюсь. Зато наслушалась и насмотрелась.
Хотелось сказать приятное.
— Горохов к вам симпатию питает и нам не позволяет огорчать: — Я вечно в комплиментах неуклюжа, спешу продолжить, чтобы не смущать: — Тогда вы знаете, зачем поставлены особняком сказки Бажова?
— Поскольку они «сказы», а не «сказки». Не для детей. Но и не Салтыков-Щедрин.
Спустились. Пересекли фойе. Никто не бросился навстречу.
— Теперь мне б без корсетов, сарафан с огромным круговым подолом.
Австра Августовна, конечно, понимает, но виду ведь совсем не подаёт. Покой храмовный остывающей кулисы. Стеллаж библиотечный. Задумываясь, делать вид, что мир стихает, можно в музейной бутафорской, когда костюмы превратятся в экспонаты по мере памяти утраченных спектаклей. А мне не тишина, мне подвиг предстоит. Здесь все умеют дать совет как жить, и как играться с жизнью, и как интерпретироваться в переводах. Никто не знает, как родить, просто родить себе ребёнка. Словно когда-то испугались и вот теперь — бездетны, а время наступило дать совет. Чувство вины и ненависти. Не передали ремесло единокровным по пуповине. По воздуху — нет слов. А мысли сбиты. Соц-арт сковал. Случилось не просто непредвиденное ими — беременная Жанна, случилось страшное — погиб репертуар. Напоминание о том, что мнилось невозможным — спис непорочный материнства.
— Сарафан. С большим подгибом спереди, чтоб каждую неделю по сантиметру незаметно отпускать. Это давнишние портновские уловки. Весь блеск костюмов Голливуда — это искусство эмигрантов. Тех портных, которые покинули октябрьский Петербург. Не беспокойся, всё устроится, ведь Ярославна — образ, а не эпизодическая роль.
— Да я не беспокоюсь за объёмы, мне страшно непонятно, отчего не радуются предстоящим бэбикам на курсах. Что, до меня студентки не рожали?
— Меняется манера жить и двигаться. Ты можешь выбросить, что дали педагоги. Как новогодний костюмчик зайчика, снежинки. Перерости.
— И здесь про красный галстук. Пионер — обязан.
В фойе вошёл «Виктор и Ваныч». С разрозненным публичным окруженьем, которое лишь он запоминал. Увидел и нахмурился. Австра Августовна куделькой седенькой приветствие поклонное стряхнула и отмела на переносице у Мэтра складки гордеца.
— Идите отдыхать и не забудьте попрощаться с Федором. Он возвращается сегодня в Киев.
В запале эйфории внемлющих студентов, похоже, весь ушёл в стабилизацию партнёрства мастерством. Наверняка не осознал, что тут случилось.
— А вы, Австра Августовн, в шестом часу, на кафедру, прошу, вас, присоединяйтесь.
Сейчас спрошу, ей богу, изображу наивность Ники, и спрошу:
— Виктор Иваныч, а в сказах у Бажова, что главной темы красная нить?
— Борьба сил зла за душу мастера. Стыдно на третьем курсе этого не знать! Бажова мы не ставим.
Получилось, теперь можно и с Федором проститься.
— Ты, волчица канадская! Ведь я ж тебя любил! — Федя сидел немного невменяем. Вокруг стояли старшекурсники с блокнотами. Писали конгениальные мыслишки в неповторимых терминах от Фединой луки. А кто-то ухмылялся от Матфея. Вообще-то надо знать, и, главное, учитывать, что «я люблю» не означает на театре то, что имеется в виду при жизни и в кино. Считать по театральному: «Я верил в версию, что ты могла бы стать, и версию отстаивал публично, но ты с дистанции сошла в тираж и списана до отреченья, теперь за каждую твою потугу ну просто ни один штамповщик режиссуры не преминёт поставить дохлой мухи, поскольку это будет, что слону дробина, что рыбке зонтик, и всё, что ты произнесёшь, нужно записывать в программке, поскольку зрителю твои слова, что телеграфный столб, который в зал послали! До фонаря и все твои актёрские маночки, поскольку это всё литература, а мы литературу здесь не ставим, Шекспир не Тютькин! Для вас мазурить на паркете можно и постановками Му-Му, как хороши, как свежи были розы — в театре это не сыграть, это для тютькиных! Они ошиблись дверью! Ну, что вы смотрите теперь фиалкой в проруби? Оставьте свои розовые слюни! Это всё про литературу! А здесь у нас — про режиссуру, здесь — негр приехал в совхоз Троицкий надо играть…»
— Позвольте пару слов «про режиссуру»?
— Беседы с Федором двадцать четыре часа в сутки способны говорить про режиссуру. Общение возможно только тогда, когда мозг человека двадцать четыре часа в сутки настроен мерцать про режиссуру. Хотя мне будет желательно сегодня к ночи попасть на поезд, способный уйти на Киев ближе к полуночи.
Произведя на старшекурсников эффект по исцелению благокознённой притчей Фёдор прислушался:
— Есть тема взаимодействия конфликтов сил зла за мастера.
Вопрос был послан и втекал в сознания. Когда вибрация в пространстве улеглась, раздался голос на театре:
— Это не тема, это проблема. Раскрытье и развитье идет через идею и тему, а конфликт вскрывается через проблему.