— Нет. Там, где Дракула!
— Ага, выходит, ты понимаешь перспективы возможностей и сутей в обобщеньях.
— У нас всё дойна: дойну курим, дойну пьём и на дойну отойдём.
— Единство явлений огромного диапазона. Рыба, престне, займи мне чуть ума своим познаньем кодры бессарабской. Зачем колдунья пленяет мастера, чтобы родить ребёнка?
— Он будет проходим, там где другим закрыто.
— Нет, Рыба, смеси кровей бастардов — проходимцев, это предмет исследованья генетической науки, а не искусства. Зачем сын мастера от гения?
— Ты, чем тревожить полукровок, лучше бы Федора со всеми вышла проводить. Мы в семь часов выходим всем кагалом. Он всё — таки тебя любил, и Жанну взял в репертуар с рассчётом на тебя, да вот всё завершилось непутёво — аплодисменты Литрванычу, а ты вообще уходишь — говорят, что в академку? Без дублёров.
— Нет, Рыба, в Ярославну, пощадили.
Летели на оскоб цементной выщербленной кладки ступенек общежития под козырёк сиреневые парашютики соцветий. Кусты, растущие впритык, субботником подрублены, котяшкою исхожены, бичёвкой огорожены — цветут. Воробышек поклёвывал в поземке разноцветное, в съестное не попал. Подскакивал, подпрыгивал, трудился, отчирикивал и стайку привлекал. Слетелись разнопёрые, стащили всё с обертками, о фантики хрустят. А Федя всё прощается, вернуться обещается, боятся, что останется, и провожают в лад.
Как только провожатый транспорт из виду канет, всегда возникнет разговор из паузы. На этот раз, когда из паузы все звуки испарились, Рыжуля начал первым. И было сказано:
— Избылась нелепица. Вся жизнь — стечение нелепиц! Ну, вот чего мы здесь стоим — глазеем? Что друг от друга надо, чего мы собрались одномоментно в одном месте?
Я уже слышала этот невроз и догадалась, чем он продиктован.
— Послушайте, Виктор Иваныч, пройдёт совсем немного, десяток лет, и вдруг однажды вы станете профессором, и будете заведовать нашим насущным кафедралом.
— Ты! Нет! Не смей так говорить! Никогда! Ты слышишь, никогда мне здесь не быть завкафедрой, и никогда — профессором.
— Так будет. И, более того, я к вам приду, и вы меня к себе возьмёте.
— Нелепица! Послушай, Шендерович, ну, что мы здесь стоим и слушаем галимотью? Не проще будет ехать и посмотреть, что в перспективе там, на Останкино?
Заковылял, чуть припадая на повреждённую когда-то ногу, через проспект к обратной остановке.
Витька в карманы руки сунул и, припадая невысокою макушкой под кусты с цветущими метёлками сирени, придумал родил экспромт на почве вдохновенья:
— Вчера мы с ним смотрели из окон кафедры на тротуар, и он вдруг говорит: «Смотри, вот это идёт мой курс». И видим: вдоль липовой аллеи идёшь ты впереди, а следом — все ребята курса, а по буграм обочины, но строго параллельно, плетутся кучкой все девчонки — и, скосу, ненавистно смотрят. И Литрваныч говорит: «Хочешь, сейчас тебе скажу, о чём переговариваются девчонки?»
Витька кивнул с самодовольною улыбкой, и я кивнула. Конечно, любопытно знать, что пишется в програмке непрочтённо.
— «Девчонки говорят: «Ну, мёдом, что ли она измазана, что мужики так прилипают?» — Никто ж не знал, что это фактор сосредоточенности на себе. Все думали, что неразгаданная тайна.
— Ты можешь не трудиться, и впредь так будет — это не от того, что я сейчас иностатична, а оттого, что инстатична. Секрет. Внутренний фактор.
— И кто с такой изюминкой тебе велел податься замуж? Провинциалка! Жила бы да жила.
— Моя учительница слова мне сказала: «Мы, женщины, идём, когда берут».
— Глубинка, статус. Никчёмный фактор.
Вот он, дарованный собор духовных личностей. Виктор за Виктором и с ними Ника шаржируют в избыточное барство к обратной остановке на бульваре, в законной гордости и стати осознанья, что они ставят выдающиеся пьесы. Они не Тютькины! Они победоносны поимённо. Глобальным тектоническим разломом растрескались шаги по разным сторонам бульвара. Марина породистой лосихой в сирень вошла и растворилась. Не плакала. Никто не видел. Ушла в свою дефектологию к вечнозубрящим иностранцам на вычищенье их отоми-миштеко-сапотекских языков.
На следующий день меня вахтёры не впустили в институт и вызвали на вход медичку. Врач в дамском отделении была особой вежливой до радужного обаяния. Мне трудно было угадать, кто ей велел так вежливо держаться.
— Ты не волнуйся, даже если ребёнок и родится у тебя, он уже крупный. — Так успокоить можно было сбывая с рук в роддом до срока.
— Вас самой, надеюсь, дети есть?
— Нет.
— Лет вам сколько?
— Всего лишь двадцать пять.
— Мне восемнадцать. Приятен всё же ваш диагноз, что истощенья нет.
В больничной суматохе меня свели в предродовую и дали миску каши, чтобы могла поесть. Роды в московских клиниках шли беспрерывно. А коек в предродовой палате было три. Всех ускоряли. Стук алюминиевой ложки по донышку с овсянкой пришелся в лад на «пересменку». В углах предродовой палаты метались в муках двое. На смену заступив, врач их пришла смотреть.
— Вы почему в предродовой едите, уже родив? — Спросила эскулап.
О, плоскость габаритов в сроках, отписанных всё терпящей бумаге! Догадливость прогнозов диагностов! О, спорт — ты мир! Ты укрепляешь до корсетной стяжки! О, ангелов парящих естество — долготерпенье женского начала! На глупость в муках снисхожденье! Косые мышцы живота натянутые в схватке с жизнью, где струны нервов глупостью раздражены. В таком давленье можно всё до срока.
И выписали вон. Успела посмотреть соседок роды. Одна девчонка, при первой же минуте от рожденья, озябшим мокрым кулачком лупила руку акушерки, чтобы не дать ей завязать пупок. Драчунью крановщица родила. Наверняка, есть жизнь на реях!
Глава 6
Вернулась к институту и стою. Нелепица — чего я здесь стою и слушаю подземное скольженье материковых литосферных плит? Мыс де ля-Рока. Априорные пласты познания организуют опытные данные. Но как их вычленять? Что нужно сделать, чтобы оборатиться в морской рокайль? Глаза закрыть. Скользнуть ногою вглубь асфальта и утопить стопу в песок. Услышать, как морской подол прибоя ковшом неспешным нагребает гальку и тянет шорохом назад. Увидеть траппы скал первичной магмы, которые могучий панцирь поднял к небу, притиснув облака. Рок—айль. Комфортный завиток, скруглённый вулканической дорожкой, в прибойную волну отдал вращенье — и закружилось.
Глаза открыть. Вращался ветер, вращались облака, вращались ласточки над ними. Наследовал июнь земное царствие комфорта и веру, что маята воображению не предел. Стационарный случайный процесс. Случайный процесс вероятностный. Поскольку жизнь — сознательная сила, которая не кружит наугад. Звук серой гальки доисторическое море потащит снова вниз и, по кругу, вернёт назад.
Крутые насыпи железки отсыпаны гранёной диабазовой щебёнкой, колёсики стучат. Воркуют речи. Клочьями от ветра строчат слова на сквозняках. А я, девчонки, замужем уже! Муж обеспечивает, говорит, что любит, я буду мамой, бабушкой, прабабушкой! И в старь провозглашусь надменной дамой, которая не станет вспоминать такую чушь, как гонки за афиши.
Соль — вещества и материалы, воды и воздуха, лавины скал, как беспорядочный поток — следы дробленья, взаимное перемещенье, мел, под стопой — тонкозернистый материал, прах известковых организмов и микрофлора фитонцидов: ливанский кедр, платан и пальмы сквозь плиточный настил курортного проспекта. Сочи. С пантерой нежный снимок у воды. Экзотика дельфиньих выступлений, и синей Рицы волшебство.
Окаянного века сего последний пустой путь образуя, вращалась большая страна. Человеколюбные утробы благости своей в её пучины окуная, слышу, столькими лютыми обдержиму вселенную, и благокозненными притчами стяжаемый, закончится восьмой десяток лет двадцатого столетья, а там, сидя при последнем пути окаянном, разгордится мужик и царём захочет быть, для того, чтобы лиха не множилася. И раскинется бедокосное.
А пока, на скорости волны морского штиля качается июль и я ношу внутриутробно убежденье, что правда вере красота.
Грань между логикой и парадоксом была настолько хрупкой, совершенной, что к восприятию моим сознаньем явилась в виде тонкой ноты. Она мне показалась в этот раз в границе тьмы и света в пещерах Нового Афона. Она звучала, как звон капели сталактитов, когда их сталагмиты звали, беззвучно источая соль. Солёными слезами истлевая, они со звоном рассекали воздух, и падали на темя сталагмитов, где мнился им престол успокоенья.