Помрачнело и обветшало в хозяйствах и душах без сахара. За Волгой брошенные города, и Украина-житница под рухом, и Грузия без света и тепла, и только Бела Русь открыто возмутилась, когда столкнули Конева с поста увековеченья Варшавских договоров. Он монумент на пьедестале, он памятник герою, но его Польша к святым не причисляла и не желала воскрешать напоминание потомкам, что прибыль от туризма — это Краков, где Конев, русский генерал, увековечил дух защиты. Болгары молча свечи жгли и перешли бойкотом в демократы. Румыны кровь пролили по стенам университета и разбазарили ресурс Плоеште. Предчувствие ромейской сметки их охранило от затрат и посулило прибыли с доходов, когда скакнули нефтяные фишки и лаялись за цены господа.
Словакия международные права растила в «цивилизованном разводе» от января до января, в надежде, что вернутся конъюнктуры, и Чехия ей посылала переписку, изложенную на английском языке.
Муж обожал международные события, и я ушла в эфиры серы. По брызгам твердотельной электроники — в эфир. Да просто, нужно было что-то кушать. Как полагается семье, хотя б три раза в день. Диплом столичный театральный в провинциальной кухне не сгодился даже в засолке огурцов. Театры бедствовали, цирки пустовали, эстрада канула, а самодеятельная среда на нет сошла. Художественный стих — шалушки на завалинке, народники: три кнопки, дзынь струна… Рудник украсть считалось можно, а нотной грамоте учить нельзя. Такие принципы гуманитарные настали нам.
Перебиваясь в попытках выжить, муж шутил:
— У меня дома сплошной театр: одного режиссёра, одного актера, и одного зрителя.
И посмотрев, как на иллюзию, усталыми глазами на наши с дочкой выкрутасы, он обречённо добавлял:
— Зрителю труднее всего, потому что он в своём лице совмещает ещё и критика. — Вот то, чего я невзлюбила — нападок критики в блокаде.
Из лоскутков и щепоти куриных перьев, из мусора рассыпавшихся бус, я компенсировала деградацию культуры, творя для дочери уют. Раскованной фантазией ребёнка наполнилось житьё, и для меня переводной картинкой стало её:
— Смотри сюда! А я— лиса! Не та, которая лисица Патрикеева, я добрая — Матвеевна!
Шлогбаум открыт, дрезина прочь летит. Да, передались истины театра.
Я по утрам писалась для экрана, а вечером кормыхалась в истопке, но телевизоры в домах работали в те годы беспрерывно, и прятать внешность в транспорт получалось с условием извоза в париках. Как велика была опасность быть узнанной в толпе или в окрестном ЖЭКе, при получении талонов на продукты, случайно наступить в мозоль классовой ненависти к буржуинству. Поди ж ты, тётка светится с экрана — значит, живёт благополучно, значит, звездит нам про погоду, а в области бездольность, недород, и детские сады позакрывали. Телеэкран был вещью импозантной не для того, кто им владеет, а с теми, кем он овладел. Столькими лютыми обдержима Вселенная эфира. Первые альтернативные эфиры взнялись, как доброзрачные, озонные явления на тропосферах русских. Не искусить канон, гораздо всё вещали: умело, основательно и гранесловно. Несовершенный техноген влиял на качество. Курьёзы по расстановке пауз от старых инженеров случались ежедневно. Старые профи коммуникаций связи сопротивлялись новому стремленью играть лучом и волнами, как властной булавой. Любили старички прервать эфир по неизвестной срочности, оставив зависать заставкой гримасу популярного злодея. Проделывали трюки на ведущих, политиках, а нуворишей не трогали. Когда рекламные потоки жир живота избавили от дряхлости печали, начала длиться и надменно надуваться спесивая пустая стрекотня. Сугубое скипание с политикой и денежным дождём из воздуха, хвастливый гордый и хупавый на говорящей голове ведущий. Иконного поклонения привычкой востребован мигал мириадами глаз в каждом жилище. Взирали в новости. Вера во «Время» по инерции. Там всё менялось, как в калейдоскопе. Часы переводить избрали моду. А во время тепло включать не стали. Гарвардский мальчик по фамилии Гайдар пообещал вступленье в рынок за сотню дней. Я видела его потом, на девять дней «Норд-Оста» от мальчика не стало и следа. А был ли мальчик? Бунт с кровопролитьем были. В горбатый мост к Гайдару каской шахтеры постучали. «Кто взбунтовал их профсоюз?» с экрана риторически вскричали и «насымали» ярый бунт. В эфир подали. Первым номером. Клаколы касок на горбатый мост накликали крамолу танков. Власть, как всегда, валялась. Котораться на танк влезали претенденты, хотели истиньствовать в наставленьях, но хирургический разрыв границ меж памятью о вере христианской, правдой турецкой и, со многими потами пройденных, знаний немецких не сращивал оружия. Вращая стрельной башней по Москве, ходили танки — авось, вдруг кто-то разгордится, да и царём захочет быть, народу ясно — всё лишь для того, чтобы лиха не множилася. Ангелы рода человеческого, хотя в погонах, службой не стужают. Мятеж, раздор, засада. Глядят охотника. Издаться по крамоле посконной речью на броне — и до казны пустой в кремлёвские коморы, а там и власть имать. Чистосердечна рать, да крылошане у кормила переклюкали жито октября.
— Что вы там паникуете? Хожу на службу вдоль колонны танков, и прекратите мне сюда звонить!
Сестра ловила новые потоки столичных спекуляций и спешно набивала зоб. Пытаясь закрепиться за Краснопресненские твердые граниты шипованой резиной новой «Мазды», она почти поверила, что совершен отрыв от родовых провинциальных вотчин.