— Да и так все ясно! Героя не дадут — без ног оставят! По дури влез — сам виноват! Дурак попался старший лейтенант — две ходки ничего, а эта третья. Я говорил ему: «нельзя туда, там мина». Он нас послал проехать, отдал приказ, я дважды отказался подчиниться! Чеченец этот все ходил-ходил по полю. Три дня. То пашет, то не пашет. Я с вечера за ним все наблюдал. Он трактор остановит — и ковыряется под задним колесом. Как будто поломался, чинит. Я говорил — прогнать его, что он мотается в расположении части. Программа возрождения Чечни! Минеры поле обезвредили за три дня до его прихода. Мы охраняли. Не было там мин. Я их по тонкому сигналу чую. Как мышь.
Звонок — в одно касание в руке мобильник. Что мне подхватывать, поднос или штатив? В прозрачных трубках булькнули лекарства. Химический состав не обезболивал и не дурманил, а только обострял догадки злых и промысловых интуитивных чувств. Рыба была как неродная. Сторонним наблюдателем остолбенела. Иные свойствами умеют так: своей палитрой чувствовать. В истошном отстраниться, и наблюдать издалека. Не проникаются.
— Проверили? Что он — сознался? Чеченец с вечера ходил по полю — то пашет, то не пашет, то трактор бросит, и к себе домой пойдет. Три дня как появился. Где он был? После минеров появился. А утром лейтенант — отправил нас по полю в бэтээре. Я говорил — давайте по дороге… Так я просил вызвать минеров! Спросите у ребят! Я дважды отказался подчиняться. Чем он аргументировал? Сказал: минеры будут через час, а прочесать по полю надо срочно, и напрямик отправил…
От уха трубку к носу — и кнопочки привычные давить, но связь пропала. Приспособленья изловчить на подзарядку. И выдохнуть. Пружина сентипоновой подушки выносливее перьевой.
— Кому-то плохо, что я просто выжил. Я с вечера за ним все наблюдал, а он фугасы ставил. Спрячется за трактор — и мина запищит. Я полевых сурков, кротов, мышей по звукам отличаю, меня дед с детства обучил. Я в первых двух походах всех спасал. Меня минеры знали. Предупреждал. Да видно, не нужны по третьей ходке. Много знаем.
— Олег, да брось ты, разберутся. — Жорж страшно за него боялся, и было ясно видно по расширенным зрачкам, что даже с психикой матерой режиссуры, взращенной на устоях деспотических начал, ему не справиться с отчаянным испугом за этих пацанов среды, в которую впервые он попал.
Мне надоела бестолковость мужиков — погибельная шкодливость бравады:
— Нет, вы постойте, парни, здесь нужно все судить предельно четко. Когда идет дознанье, важно подавать не информацию, а сведения. Сведенные в одно звено осколки мелочей в воспоминаньях. А вы спешите. Спешьтесь. От вашего кавалеристского наскока идут потери в весе на больничной койке. Этак нам вас не прокормить!
Ура, попала. Комплекс валежника в ребятах отступил. Затихли.
В дверной косяк просунулось предплечье с шахматной доскою — пришли соседние палаты, отобедав. Пристроились на краешках, в углах. Примолкли.
— Я вообще не понимаю, чего вы здесь лежите? Внизу такой буфет. А ну-ка, парни, быстро на коляски. Я что тут перед вами, в качестве термометра присутствую? Нет бы развлечь прелестных дам приятным светским разговором.
— Чем-чем? — меня из нескольких углов переспросили святые представители казарм. — Мы лучше, в шахматы сыграем.
Да, тут, конечно, я переиграла, какой уж светский разговор. Все анекдоты позабыты. Зато вдруг кто-то вспомнил про событье и рассказал, как в прошлую неделю сыграли свадьбу, прямо здесь. Парню грозила такая же по сложности, как и Олегу, многоходовая оперативная доктрина по наращению второй ноги, но девушка с ним годик просидела, он сделал предложение, она дала согласие, и он сказал врачам, чтобы отняли ногу.
Геройство — вещь непредсказуемая. Как любовь. А медицина теперь равняет человеков с богом, но отпущений не имеет их грехов, и шансов, и гарантий.
На швабре преданная нянька вступила, чтобы сделать резюме.
— Сидела тут дура эта год. Нет бы сперва оформить отношения, потом заставить муженька доделать операции. Имели бы и денежк, и ножки. — Нянька внесла свою приветливую лепту в восторги молодцов. Споткнувшись шваброй о мои стопы в отвесных шпильках, истошно выдохнула в Рыбу:
— У нас тут родственникам платят, от государства, за уход, когда оформленные отношенья.
Рыба шатнулась, стойко промолчав.
Бывают же в судьбе такие разговоры, откуда не сбежать. Искусство речи в камерных пространствах. Нас этому учили? Здесь не сочувствие, находчивость нужна. Безжалостные собеседники. Герои, спасаешь их — от них шарахаешься, их боишься. У тебя к ним что-то вроде страха уважения, у них к тебе — что-то вроде классового презрения, но всех объединяет смертность. Как нерешительность и безысходность. Безволие.
— Рыба, ты помнишь из истории искусства главу о философии природы смеха?
Мы шли в буфет за соком — опоминались от пережитого. Рыбеха сложила брови к переносице, как истый кандидат наук.
— Как возникали карнавалы? Помнишь? Карнавалы возникали тогда, когда народам случалось побеждать чуму. Умение рассмеяться в глаза смерти — маска, гримаса хохота, иммунная система против эпидемий. Смех против смерти. Понимаешь?
Рыбеха от меня тащилась, как воин от катеттерных лекарств. Другие бы сочли меня с ума сошедшей, но это не касалось Рыбы — она-то знала меня с той альмы, какая матер. И она могла кому угодно подтвердить, что нанотехнологии изобрели виагру гораздо позже, чем мой отец родил меня на свет. Вместе с Рыбехой мы мертвого поднимем. Или в подобном случае употребим пассаж с предлогом «у»? Кому надо, тот понял.
— Помнишь, когда коснулись разработок драматургии Пушкина, нам Мэтр сказал, что непотребно для славян пировать во время чумы, но самое жизнестойкое, что есть на свете — природа женского начала. Не мужественная отвага рассмеяться и шагнуть в огонь, а сила тока женской жажды. Вот что вытягивает жизнь через естественный отбор. Ты просто в девственном своем начетничестве недопоняла — он хитро бросил нам в толпу, кому попало: только женский организм способен жить три дня после кончины.
Я стала как бельмо на рыбином глазу.
— Что ты несёшь, когда такое было?
Пределы чувства на глубоком дне препятствуют вменяемости Рыбы.
— Когда пошли в печати за интердевочками процессы по изнасилованью трупов в моргах. Ну, вспомни, зори перестройки, свободу слова, вседозволенность огласки.
— Ян, у меня щас в голове своё. Я вообще сюда в буфет сбежала, чтоб Нике позвонить. Нет транспорта, такси отказывается в такую даль брать вызов, пусть что-нибудь придумает.
— Николь у нас завхоз? Министр транспорта и авиации?
— Звездина популярных сериалов. Цыц, отойди! Алё!
Николь не ведала распределеньем транспортных маршрутов, зато имело смысл на популярности воздействовать на службы. Ей удалось невероятное — она продлила пребывание Жоржа еще на сутки. Племянный родственник первопристольных президентов, по совместительству главврач — хирург и казначей в приватизации на койко-место по контракту, сдался на милость обаянию звонка известным голосом экранной героини. Образовалось временное поле для маневров. Во истину, известность в рынке котируется как валюта в обращении. Доллары Рыбы были спасены. Не суть, что бог весть сколько — существенней условия контракта. Доцента и продюсера уважили отменным соблюденьем сроков. Рыба теперь не рвалась наизнос, как если бы шарахалась против течения на нерест. Фланировала медленно по коридору и предавалась взглядам «свысока». Как мало надо женщинам для самообладанья — ровно ведь столько же, сколько мужчинам: воздействие увеличеньем тонуса на емкость кошелька.
Прелесть рыб — в уменье ловко сбросить напряженье: вода быстрей, чем с гуся. Жена с порога мужу объявила:
— Я ухожу, а за тобой приеду завтра. Покуда можешь маме позвонить.
Медсестры вкалывали в трубки капельниц еще по десять кубиков диковинных веществ из шприцев.
— Пускай осмыслит. Такси поймаем где-нибудь на трассе. А может быть в час рейсовый автобус подойдет. Николь подъедет вечером, поговорим.
Отличный миленький междусобойчик. Уменье рыб отбрасывать заботы, чтоб не тянуло за икру, за жабры не брало, не волокло теченьем.
Я вдруг подспудно догадалась, что Жорж устроил выписку досрочно сам. Этот гигант, стропила питерский, питомец школы несравненных «бухманят», пиит апологетики юмористических гротесков в стиле О` Генри — купанья ног в тазу на сцене с обвязанной махровым полотенцем головой и полосатым подранным халатом — изображал в Тартюфе мнимого больного и так хворал, что зал от смеха колыхало.