Теперь в его глазах селился страх и тенью проносился ужас. Он проявлял в сужденьях отклоненья этапа деквалификации и постоянно посылал сигнал: «тише, опасность, поприостановись, завеса тайны» и, наконец, издал дельфинье: «ни звука!». Так много преткновений в условиях игры мой хо-леричный темперамент не превозмогал, и я пустилась ёрничать задирой.
— Послушай, Жорж, если она меня с собою завтра не возьмёт, то я намерена сейчас свести с тобою счёты. Ты помнишь, как доцент Ирина Николаевна впервые представила тебе меня?
Жорж не словил условия игры и показался ловко сбитым с толку.
— Не помню. Кто был доцент Ирина Николаевна?
— Да Дуся-Рыба, жена твоя, перекрестившись молвить всуе.
Рыбёха чмокала губами и строила бельмо на голубом глазу. Она-то с юных плавников смекала, что если Йанну понесло, то лучше онеметь в сторонке. Потом она прекрасно знала, что Орлеанская всегда «за бабс», и потому им, икромётным, все искрометные почти что безопасны.
— Напомню следствию. Ты появился на рассвете в расположении жениного дома после ночного эфира на Останкино. Еще при приближении к подъезду, переговорами по домофону ты был пропедаллирован на кухню для срочной варки утреннего кофе. Протискиваясь мимо раскладушки, ты оборачивался и истошным шепотом доцента взывал к ответу кристальной честности: действительно ли здесь лежит подруга давняя по институтским летам? И как с такими буклями бывают режиссёром? Внимание, вопрос: чем именно усугубляло конфликт прямого подозрения в супружеской неверности моё присутствие в расположении дома?
Жорж:
— Ну, я тебя теперь так давно знаю, что все подробности забыл.
— Спасибо, это откровенно.
А взгляд испуганный уже блуждал, как в марте. Вот-вот — и рыбку словит, хитрый кот.
— А я напомню. Ты нахально усомнился в моей причастности святым основам режиссуры!
— Да ну?!
— Отверг саму возможность моего присутствия в профессии!
— Да разве можно?!
Жоржик помалу возвращался в бытиё. Услышал ноту, где ирония взыграла.
— Как ты тогда преступно сокрушил мою незыблемую связь с театром в специфике диктата. Смел усомниться в моих способностях! Суди, Олег, ты будешь здесь свидетелем: этот упрямый, ядовитый гад, не постеснялся трижды казнить Татьяну, которая чудесно хороша, как Рыба-Кит, вопросом: действительно ли я училась с ней на режиссуре. Когда, зверея его ночным отсутствием на подработке отхожим промыслом в эфире, Златая Рыбка закатила ему волну величиной в девятый вал, он тихо молвил, примирённый: «Ирина, ну как она могла учиться вместе с тобой на режиссуре, если она красивая». Олег, ты представляешь себе одновременное, двойное оскорбленье женщин, величиною в жизнь? Рыба ему припомнила афиши. Просветила. В гриме я узнаваема. Теперь немного о гримасах. Иронии судьбы…
Закончить фразу в таком контроле за режимом ввода амброзий в тела участников дискуссии было затеей для фантаста. Мы с Рыбьим жиром снова вытекли за дверь, когда явились иже в белом со шприцами. Зато теперь она бы не смогла утечь с мозгами на ловлю автостопом такси в проезжей части транспортной дуги — всего, чем представлялась третья кольцевая. Ей надо досмотреть-дослушать. Чтоб было что навешать Нике. Не только на уши, не токмо на язык, на отвлечение от мысли. От главной. Которую я всё никак не уловлю, а Ника сразу все пронзит, только рентгеном глянет. Рыба боится огласки ясновиденьем. Ей мой спесивый трёп — спасенье. А мне в диковину их заговор: всё вижу, так и не пойму, зачем я время здесь теряю, когда в родном дому квашонка стынет?
— Ты знаешь, Рыба, близкая подруга моей матери была примадонной оперы. Она однажды высказалась о своей зарплате: «Нам платят не за то, что мы поём, а за то, что мы покидаем свои семьи».
— И что?
— Она покинула зарплату вместе с подмостками ради семьи.
— Состарилась?
— Нет, поумнела. Искусство консервирует любую внешность на том этапе, когда исполнился талант. Поэтому нет возрастов в искусстве.
— И в бизнесе.
— Они бы так хотели уподобиться артистам, топ-менеджеры, вечные премьеры на миг «загзига». Удачи.
Пауза. Докуда это будет длиться. Экзамен жизни — разговор с препятствиями в миг спасенья? Могла бы, наконец, открыться. Ну, пусть не исповедаться, хотя бы объяснить.
В палате за стеной задвигалось, зашикало и звякнуло амбулаторным звуком разбитого стекла. Из приоткрытой двери по коридору разнеслось:
— Чеченец этот все ходил-ходил по полю… Я с вечера за ним все наблюдал — то пашет, то не пашет, а он фугасы ставил. А лейтенант наутро с солдатом-срочником меня на бэтээр — и на разведку через это поле! Я чуял, не хотел, потребовал позвать минеров, а он: «они вчера проверили» — не вызвал…
Настала тишина. Мы с Таней медленно осели в кресла. Здесь не какие-нибудь сбитые топчаны в коридоре, грубо сколоченные колченогие скамьи, здесь до Москвы можно в мобильник докричаться. А безысход один: ты всеми брошен. До бога высоко и до Москвы далёко.
— Помнишь, Рыба, в тот год, когда мы только сдали на диплом, в последипломный месяц все наши, кто был из братских, дружественных и союзных республик родом, сразу стали делать ножки в далёкие края, ну, как бы потекли мозгами в синих хрустящих корочках. А знаешь почему? Ну вот, спасибо — головой качнула, я думала, что ты не оживёшь. Тоскуешь о Григорижо… Григориополе? Где он теперь, в Молдове? В Румынии? В горящем Приднестровье?.. Вот все наши нерусские рванули, а ты осталась. Не потому, что сибирячка по рождению, не потому, что славишь режиссуру, а потому, что дура ты, Рыбёха, политически безграмотная.
Дуся-Рыба молчала, не покоренная судьбе, а радостная мыслью, что я её морочу — от страшных наблюдений увожу.
— Сопоставляй внимательно, пока я рядом. Вайнер, твой преданный земляк до Дойны, уже в Америке, по слухам, что-то ставит на Бродвее. Не потому, что звучная фамилия, не потому, что живчик и француз, а потому, что политически подкован. Перетащил туда всех четверых актерок-жен с детями и мужьями! В Голландии — прибалты, в Австралии — сибиряки, вот как осеменили мэтры наши планету, и нива от искусства колосится. Следила ты когда-нибудь за тем, что эти живчики читали? Нет, не следила — «Нюрнбергский процесс». А знаешь, почему рванули через месяц после диплома? При чем здесь перестройка, она уже два года шла. При чем тут ожиданье выпускных, отъезды можно было программировать перед дипломом. А? Да, простите, — чемоданчики укладывали месяц? У них их не водилось отродясь. В последипломном месяце нашего выпуска, в Европе, Рыба, в тюрьме Шпондау, умер Гесс!
Дискретность времени, Рыбёха, конец от зрелища войны. Горячей и холодной. Пересечение личности с историей — он выжил, прожил, но он не досказал.
— А сколько ж ему было лет?
— Да девяносто три, Рыбёха.
— Он был носителем военной тайны, как и Олег сейчас. Конечно, меленький масштаб, но и военные конфликты теперь локальны, а вот разменная монета военной тайны Кибальчиша не девальвируется, поскольку это — поворотный ключ дискретности истории. Чем больше связка, тем важнее ключник. Вот и нанизывают на историю событья люди. Судьба.
— Пойдём, — восстановилась Рыба. — Вежливо простимся.
Перед заходом выдохнули дружно.
— Мне кажется, причина в том, что твой боится ночевать в одной палате. Просто боится откровений — те, кто на фронте побывал, во сне болмочут, и идут в атаку.
— Нет, я спрашивала, Олег спит.
— Значит, Жорж боится давать совет. Психолог слабый, и этим спасовал. Прикованность к одной галере его принудила советы источать. Проверочный экзамен на возможность слыть мудрецом.
Бельмо в глазу кроваво замутилось… Ах да! Они же педагоги, каста, а я берусь судить.
— Свои услуги, Рыба, презентуют фирмы, а я порю, что есть.
— Как мэтр бы произнес: приезжая из маленькой деревни.
— Да, помню, он через паузу прибавил: «Она права!» Побойся, Рыба, если не взглянешь в глубь, то не почуешь даль.
В палате остро пахло веществами. Никто от влитого не усыпал, нас дожидались — приятный и отрадный знак. Хоть где-то мы нужны порою. Рыба угрюмо поводила плавниками. Нужно было начать.