— Слышь, ты, стажёр! Беги сюда, когда зовут.
По скользкой крыше, вдоль шнуров промокших кабелей в оплётке, осатанённый съёмочной опалой просунулся стажёр под шпиль.
— Ты это вот видал? — И Парушенко, зверея, что-то ткнул ему под нос.
— Нет, не заметил.
— Не заметил?! Да ты работаешь на «орте», на «орте», понял! Извинись.
Парнишка шмыгнул носом и шагнул по кромке шпиля. Подошва стёртая на лопнувшей кроссовке разошлась, и супинатор съехал. Заржавленной скобой держась не за стенной узор, а за промокший смог столицы, я подтянула ногу в сапоге на длинной шпильке к козырьку пилона, и парень ухватился за карниз, потом за водосток — и выпрямился под отвесным шпилем.
— Иванна Палловна, простите. Нас не предупредили. Мы не знали.
Под лопнувшую пятку водостоком текла вода и толстый шерстяной носок домашней вязки из собачей шерсти упрямо вздыбливал мешок штанин.
— Я не пойму, это о чём?
Стажер неловко указал кивком на оператора:
— Вообще я смутно догадался, но ведь наверняка никто из нас не знал… Ведь вы же — академик?
Он вспомнил моё отчество, что, в общем, знак для телевиденья, где всё под именами.
По замешательству молчанья текли косые струи пауз.
— Ты что, звезда? — Упрямый Парушенко ответа ждал и не снимал.
— Наверное. А как вы догадались?
— По шапочке. Корреспондентки носят из целлофана, как пакет, а у тебя какая-то из ниток.
Наверно, я имела очень глупый вид — чувствительность к мимическим нюансам у операторов превыше живописцев.
— Знаешь, на что такое надевают? На камеру. Когда такой вот дождь.
И гордый Парушенко на бленду натянул пакет. Вот век проучишься, чему не высказать слюною…
— А ты где учишься, стажёр?
— Я в МГУ на журналистике.
— Откуда?
— Из Химок. Знаете?
— Да как не знать.
Засунув нитяную шапочку салона-спа в карман промокших эксклюзивов, я приняла урок предательства деталью. Такая наблюдательность к предметам сродни искусству клоунов, разведчиков и опер-шпиков. Теперь не удивлюсь, если, понаблюдав мою шпагатную растяжку на длинной шпильке под карнизом крыши, они сочтут во мне воздушную гимнастку. Придется посыпаться звёздной пылью, чтобы такой бригаде угодить.
Москва со стоном пробужденья промокших эстакад дохнула парниковым газом под оболочки туч, чем сильно вдохновила Парушенко.
— Вот, она испаряет! Всё выделяется. Важно заснять на целлофан эту сиреневую дымку в панораме. Над городами всегда сиреневая дымка. Не серая, коричневая, угольная, голубая, а только лишь сиреневая. Давай же, добивайся, намагнить, стажёр!
Шурша промокшими шнурами и недоумевая, когда аккумулятор сдохнет, добились панорамы без толчков, и, медленно, затёкшей щиколоткой оперев в бетон шаги переступающих подмёток, спускались с крыши. Снаряженье волокли. Там, в нижнем ярусе, тычинкой мягонькой у основания гранитных пьедесталов имперского фундамента стою и носом схлюпываю хляби.
— Необходимо как-то отсмотреть.
— Что ты отсмотришь здесь, звезда?
— Исходник ваш. Весь этот целлулоид.
Сейчас он рот откроет и обзовёт деревней. Потом добавит что-нибудь, для смачной памяти, навроде: «это у вас, отворотясь, не глянь «чавопонасымали», а мы — фирма с гарантией».
Но видимо в моей натуре, размякшей в струях водостока, уже сквозила угольная твердь алмазной кристаллической решётки. Взглядом он встретился — и отморгнул.
— Я могу снять даже миллениум дождя. — Он принял мой контроль за вызов. Равновеликое соперничество звёзд, светящих на события провинций. Уважил свой снобизм признанием сельской школы съёмки. Тоже родной, новохренецкий.
— Миллениум струи от этой мостовой? Давай! Попробуй.
Стажёр стал свечкой на ветру. Зрачки метались, с побледневшей кожи ссыпалась изморозь от бисерин дождя. Стылой фалангой указательного пальца умелец Парушенко вделся в объектив — и заработал обтюратор. Снижая высоту, с плеча присел, прилёг, припал к затвору, снял, как снайпер, полоски брызг, летящих от асфальта к небу. Потоки кинетических энергий обратной силой гравитации Земли противодействуя удару, отражались свечением радужного спектра. Плоскость спектрального свечения, которую не видит, но чаруется замыленный людской заботой глаз, ложилась излучением на плёнку, и марево перины левитаций являлось как свидетельство покоя. Возможности покоя на Земле.
— Свечение дождя — это миллениум? — Стажёр холодными губами и горячечным зрачком впивался в ракурс точки съёмки.
— А ты подумал, переход на предстоящее столетье?
Мне захотелось паренёчка защитить. Где он теперь узнает сути? Учителя почат. А прочие не с нами, а далече. Которые остались, отливают в рубль давно початые секреты. И в тряпочку молчат.
— Миллениум проявлен всюду, только не всем дано его словить. Свеченье ангелов господства. Точка приёма-отраженья, плоскость, нимб. Равновеликие по смыслу сути. И равновесные. Мост радуги. «Поставьте памятник деревне на Красной площади в Москве» — путь равновесного свечения посылом от природы в города. Слова поэта. Нимб угрожающий законам власти. Путь освещения времён в истории. Возможность власти предержащим внушить совет. Попридержать их. Чтоб отразились персонажи героями в истории столетья. В потоке времени. В эпохе. Когда стон не услышан, жизнь переходит в инфракрасное свечение. Стон мучений — подземной радуги замкнутый круг. Колечко кармы. Наша доля. Когда нет золотых сечений, то некому и отразить.
Лучше бы я под шпиль балетную растяжку навесом в полчаса держала. Проявленное знание момента патриархаты не снесли, и отразили мне такую бучу полнейшим саботажем на режим труда. Послушали — и, крылья опустив, стояли рядовые «ОРТа», простые иноки и мастера искусства отражения на плёнку.
— Ну, милые, теперь простой приём искусственным произведеньем в целлулоид. Снимите шпиль и купола в сиянье солнца.
— Под дождём? — стажёр явно жалел что не сошел с ума от римлянов и греков.
— Ну, это просто. — Откликнулся усталый Парушенко и вскинул на плечо остатки тяжести зарядных поясов. — Снимаем без прицельной панорамы. Аккумулятор истощён. Уже весь комплекс в полном сборе ничего не весит. Стажёр, добудь стекло.
Те, сочинившие тома, былые римляне и греки, не ведали, в какой библиотеке стажер исходников двадцатого столетья понабирается ума. Как намагнитить древние гекзаметры Гомера на кнопочные технологии предтеч винилового диска? Свет и звук, суть видео и аудио — реликтовый замес галактики, первичный взрыв или словесный вздох — в начале было слово? Куда стажеру бедному податься, чтобы найти стекло, величиною плоскости Вселенского масштаба. Парнишку жаль. Диплом котируется, знанья не даёт. Спасибо маминым носкам собачьей шерсти, иначе не взойти науку истины под шпиль имперской высоты о присвоении знанья ремесла словесной памяти событиям на плёнке. Репортёрство. Срамное ремесло и горестно святая лямка. Бурлачит промысел.
— Как можно быть по статусу профессии теле или того скорее горше, радио журналистом? Была же норма — летописец. Во все лета про всё. Вот это было ремесло: уважено во времени и знаменито вплоть до славы изобретения книгопечатанья Руси.
— Ты не бурчи. У вас на режиссуре кафедр сколько?
— Да, эту правду принимаю. Поизмельчили статусы. А настоящий режиссёр умеет ставить всё от демонстрации до телефонной книги. Жаль мальчика. Секрет открою. Я слушала вчера прогноз и принесла с собой стекло. Стащила с дядюшкиной дачи. Всё во спасение. Начнем?
— Нет, подождём трофей стажёра.
— Забавно посмотреть?
Присев к фасадным козырькам, хлебнул из горлышка бутылки и начал сам:
— Контрактники, ты говоришь? Только не надо мне про подвиги. Я знаю всё про цену за контракт, контроль правительства и про цинизм врачей! Там расчехлить имеешь право объектив только по строгому приказу. Там плёнки изымаются и на Москву летят отдельно. А «шотынасымал» тебя к прилёту ожидает. Как отзовут — летишь по вызову, и никогда не знаешь, за что казнят. Там до меня сменилось восемь. Восемь! Прикинь — аккредитованных официально, через сплошные тёрки тестов… И до сих пор никто не знает, где они. Лучшие первого канала. Все вгиковцы. Потомки мастеров. И нет их никого. А вот меня из Нового Заплюевска позвали. На первый «ОРТ».