— Тут Шендерович позвонил, отъелся рыбы с Верхотурцевым на Селигере. Теперь начнёт писать и баллотироваться снова. В Кремле читал. Живой остался. Со Жванецким сравнивают. Ты чего такая грустная, от Орлеана?
— От поминанья Рыбы. Рыбного филе. Мы ждем возможного звонка с истерикой. А грустная я не с того. Меня обидела работодателя прислуга. Сказала — очень полная для статуса звезды. Её экран старинных выпусков с диагональю «Горизонта», там всё на два размера больше. Мечта — преодолеть пространство. Объёмным — сыра не давать!
— А кто она?
— Да домработница у этих новых русских. Наш институт закончила. Отменный критик.
— Добрая женщина.
— Художника обидеть всякий может.
С переносной трубой от телефона на кухню в сотый раз просунулась Николь — за ней, на цыпочках, квартирная овчарка. В Москве что есть на дачах и в домах — то и живет в квартирах на паркете. Понятье безопасности, как симбиоз родства со зверем. Оно же и отрада.
— Возьми трубу, там Жорж звонит.
— А почему ты шепчешь?
— Все уснули.
— Алё?! Не слышу! Спит Татьяна? Ну, хорошо, что спит. Устала Рыба-Дуся. Привет передавай под пробужденье. Какая это новость. Жорж, ну, тебя ж учили, что есть событье одному, другому — что слону дробина. Спи тоже! И умерь свой пыл к общению на кухнях. У нас лишь потому «Декамерон», что в близости к вокзалу Никин домик. Лучин уедет первым. Вечерней лошадью. Куда ты подаёшься, Лучик?.. В Калининград! Ну, да! Слышь, Жоржик, он — певец свободной зоны. Да, Канта дух… да, лоно акваторий… он там для мэра сделал свой театр. Власть и искусство независимого порта! Я — нет, не для сюжета! Нет, не спекулирую для репортажа, здесь нет сенсации, как журналисты говорят: отсутствует информативный повод. Лучин пока что на пророчества Николь не разразился постановкой еврокласса. Но будем погодить. Ты выздоравливай, нам критик нужен. Звоните Шендеровичу, он конкурирует в предпраздничные дни в известных стенах со Жванецким, и по ночам не спит. Адьё, покеда.
— Похоже, там семейная ладья находит колею. — Николь сверкнула очью и плотоядно улыбнулась, собака фыркнула и отошла.
— Это у них сварилось мясо. На Рыбу действует снотворным, на Жоржика влияет как свирель. Опасно стало жить среди людей, знакомых с детства, Лучик. Могут не только осудить по строгости, но и сочувствовать всерьёз заставить, а это — не тепличное крыло твоих властей. Ну, что, дружок-Николь, мы ждём еще звонка с истерикой белуги или уже отключим телефон? Ты слышал, Луч, эпоху рыб меняет эра Водолеев. Миллениум у нас.
— Нас мало стало. — Николь виском склонилась на льняной конец портьер и начала молчать. Повиновалась грусти.
С чего бы вдруг? Мне становилось страшно. Закрадывался в диафрагму холодок, апатия селилась в душу. Отход характерных актрис от оптимизма — внушение потерь необратимых. Скакала бы, плясала по лесам. А запертость в квартире после съёмок — три дня и стресс. Теперь — депрессия. Вот кто меня из безысходности потащит? Никто из них не канет в Берендеи. Иная колея. А мне их как чуть что — спасай.
— К подаче лошадиных сил к перрону поговорим, приятель Лучик, о смыслах перемен. Ты на свободной зоне, в порту направо от Архангельска, и за пределами побалтских стран. Что в ваших дебрях заховалось? Тевтонцев и левонцев ордена? Ледовое побоище, сарынь на кичку! Над каждым знаменем свобод — дамоклов меч. Одесса, Ольгия, тоже была свободный город, а «Броненосца» Эйзенштейн отснял. Вот вектор с юга карты — страсти — те же.
Но Лучина немыслимо было отвлечь. Он уловил чертоги тайны: возможности биографических потерь растратой в сплетни.
— Вы, девочки, конечно, злое семя, но я понять не мог: как он, руководитель курса, и вдруг — военный госпиталь, и эта байка про электричку, про след оторванный ступни, и про виток военных действий на Кавказе?
Мне показалось: парень бредит. Но вёл он жёстко, значит, что-то знал.
— Ты чем его кормила, а, Николь?
Николь стрельнула чёрным взглядом и заслонилась дебрями волос.
— Здесь всё неясно! — как будто не звучит обид, продолжил Лучин перепалкой. — Весь институт кипит, я заезжал туда сегодня, все в шоке и никто не верит.
— Про что он? Ника, пощади!
Николь пустила пятерню овчарке в холку и дёрнула. Лохматый зверь завыл.
— Он говорит о Жорже.
— Так, понятно, опять меня использовали «в тёмную» в надежде, что я по новой отмолю ваши грехи в церквах провинции и кану! Свидетелей падения не будет и вновь у вас карьерный рост! Давайте-ка начистоту!
Николь потупилась и стала некрасивой Горгоной одноглазой в запутанной копне волос. В кинопрокате нужна не красота, а чёткость линий. Ей с этим повезло родиться.
— Не обижайся, Жанна, никто кроме тебя не испугался. На этот раз соприкоснулись с чем-то страшным, а опыт в этом только у тебя. Вот, оперлись.
— Продолжи, Лучик.
— А что, а что мне продолжать? Я тоже испугался. Я и теперь боюсь. И мужика мне жалко, и неясно, к чему всё это приведёт. Я вообще с другого курса… что пристали!
— А Мэтр что говорит? Ведь он у нас наследный руководитель кафедры. Его учили, как относшенье выражать.
Лучин проковырял дыру в головке с сыром. Николь отдёрнула из сжатых пальцев у него серебряный прибор и выжидательно вдыхала паузу вопроса. Сыр становился несъедобным, Луч немел.
— Что говорит, что говорит… Откуда знать мне, что он говорит. Подрался пьяный.
— Ясно. В официальной версии — мы хулиганы. По поведенью «неуд», а отношенье к педагогам — «два».
Николь переглянулась понимающе с собакой и чуть хихикнула, оправилась легонько от стыда. Луч остывал от перепалки. Обескураженный, на объясненья не решался. Николь прорвало дополненьем саму. Желание казаться компетентной её сжигало:
— На вашем курсе ставили оценку за отношенье к педагогам?
— За что это? Не понимаю, нет.
Заметно смешанный исходом испытаний, Луч помрачнел, подвергся сбросу величины запасов щегольства, и стал похож на беззащитного подростка.
— Николь, оставь его. Ты примитивный луч! Сказала бы я — инфракрасный.
Собака встала между нами. Запас помехозащищённости восстановился. Во имя примиренья мысль:
— У них ведь не было Каплини. Сама сказала — девяносто третий год.
— А нам отметку ставили за это. — Николь обиделась. — Умение приобрести влиянье на вышестоящих. Тоже искусство.
Вот это формула! Вот это — Никина победа. Самофракийская с высокими крылами! Я никогда такого не учила. И не умела никогда. Приобрела потенциалы популярная актриса.
У Лучина глаза скруглились сырной базой. Персона хитрая Николь умеет поиграться в кошки-мышки. Своею истиной представила цитату педагога и показалась мудрою такой.
— Этим овладеют и без Мэтров. И Лучин тоже смог. Видишь, ставит мэру дочь на ноги. Вы впереди планеты всей, ребята. А я осталась маленьким рабочим пони, как дочка говорит.
Потупились. Собака в лапы нос уткнула. Чем дольше пауза, тем дальше расстоянье до окончания спектакля. Пособлю.
— Ты расскажи нам лучше, Лучик, про женщину-бухгалтера в невестах.
— А, это моя ценная мечта.
И Лучин оживился.
— Бухгалтеры сейчас помногу получают.
— Их времена.
— Есть у меня мечта: порадоваться за такого человека.
— И вместе выжить?
— Да, прожить.
— Брависсимо, приятель! Капиталы! Прожить! Хоть поживёшь.
— Не издевайтесь, тут про режиссуру. Любит меня нещадно! Отвечаю!
— А может, хвастаешь?
— Ничуть! Театру только польза! Нива.
— Красавчик, ты даёшь!
— А мы на том стоим и строим.
— Наука побеждать. Овация! Зал плещется, как море!
— Продолжи, темпа не сбивай!
— Так вот, она в меня влюбилась…
— А ты — альфонс! Какая драма!
— А где не пропадало наше?
— Ты станешь режиссёром еврокласса. Тевтонский орден отдохнёт.
Николь изъяла из духовки хлебцы под растворённым сыром. Ей тоже захотелось похвалы. Не всё же женщине-бухгалтеру на блюде. Овчарка хвостиком вильнула и примостилась помолчать поласковей на коврике в прихожей. Беседа не нуждается в охране, изъялось напряженье из тоски.
— Секрет французской кухни — в соусе. — Николь стремилась к совершенству врождённым шедевральным чувством, как жизнь прожить, не испытав потерь.
— Всего лишь в соусе? Однажды им обрызгают фастфуд. Брандсбойтом.