— Теперь «Макдоналдс» у метро на Пушкинской, там, где была когда-то «Лира».
— В газетах пишут, что владелец в шоке. Он сделал сети беспрерывного питанья, чтоб избежать очередей. Решение проблемы по-английски: купил, ушел и не прощался. Приятней будет аппетит. Идея рухнула в России. Там очередь вдоль всей Тверской. У нас такое — популярность, у них — провальный менеджмент.
— Всё дело в перекрёстке. Ищите женщину, но знайте, место, умейте оказаться в нужном времени на точке, но своей. А эту точку время застолбило как место встречи. Изменить нельзя.
— Да, неизменна жизнь процессов.
— Процесс над интердевочками в прошлом, а текст над перекрёстком всё звучит. Как лира.
— Неудивительно, там Александр Сергеич Пушкин.
— Отброшен за бульвар. Но всё стремится перейти на Сретенку, для встречи с Гоголем, внизу стоящим. Ошибка архитекторов нарушила законы тяготенья.
— Зато как намагнитила перо. Что б ни случилось — пишут.
— Их след простыл, на популярном месте.
— А толпы на Тверской всё прибывают из подземки поездами.
— Да, соль земли — вечно младые надежды юношей питают.
— В «Макдоналдсе» под соусом французским, на лоне Пушкина снимаются.
— Семейства.
— Нет, генерации, а цель одна: родиться здесь, чтоб умереть в Париже.
— Да, соль земли — отбросы на помойку.
— Ой, ты меня пугаешь!
— Знаменьем сретенских бульваров?
— Нет, обобщеньем краеведенья Москвы.
— А кстати, Лучик, ради сведенья для сплетен, легенд и мифов режиссуры: таким был образ моего дипломного спектакля.
— Да ты брось! И как он выражался?
— «Про золотую клетку на помойке»!
Николь блеснула памятью:
— Я помню! Наш знаменитый Генка Корин тогда вскричал: «Какой дурак её швырнул на эту насыпь?»
— Любое поселенье — огород. Москва, Париж и Лондон тоже.
— Всё на семи холмах, все — порт семи морей.
— И космодром межгалактических причалов.
— Рукой- до звёзд! — Ярился Лучик.
— Но только из столиц! — Воззвала Ника. — Они — макушки жизни!
— Основа Вавилонской башни. Ну, чем не клетка на помойке?
Прелесть декамерона состояла в том, что недоразвитый социализм, в котором мы когда-то поместились в пробирочном формированье, не приводил в кошмар беседу. Зато и в ярость привести нас было просто невозможно. Мы недоразвиты во всём, каким бы соусом ни подавились.
— А это правда, Яна, что тебе Леонтьев записал фрагмент дипломной фонограммы?
— Вот это в сплетнях — правда! Хоть не совсем, не записал, а записать заставил «Эхо».
Николь приподняла повыше бровь, и ухо из волос открылось.
— Ну, не заставил, попросил… Он был тогда студентом в Ленинградском. А к нам приехал на гастроли, на сцене — декорации стоят. Когда узнал, откуда барахло, — проникся. Так музыку мне Моцарта они сыграли. Простое совпадение. Но это было. Такая параллель. Студенты. Платить мне было нечем. Никто и не просил. Так, поболтали о контрольных… Такое в наше время было.
— Убились, недоразвитые, в перестройке.
— Да не хандри, у вас бухгалтер с капиталом.
Под вечер Луч ушёл к перрону и канул в свой Калининград. Апатия селилась в душу. Осталось непонятным, почему чужой потенциал используют, а свой не наживают? И сколько можно экономить психику за счёт подруг? Куда потом девать своей избыток?
— Ну а теперь рассказывай, что от меня ещё вы скрыли?
Николь мне подала сигнал «ни звука» и быстро вышла. Снова норовят исчезнуть от прямых ударов. Вдруг дверь на кухню отворилась, костьми и кожей вся овчарка мгновенно вскинулась «во фрунт», у Ники на ладони, как протянутый презент, лежал младенец. Да, молодец, эффектно. Мадонна — Ника! Такое в доме несколько часов скрывать исхитрится не всякая актриса.
— Откуда это?
— Даниил. Бог дал. Сейчас вернусь, его умою.
Овчарка преданно пошла смотреть на омовенье Даниила. Служила тварь хозяину. Стояла крупом в кухне, передними подушечками лап — в прихожке, и мордой ткалась в пластик душевой. Изображала преданность больших объёмов малым. Взирала, верная, не отводя очей, стремилась быть полезной, вписаться в сценки христианских яслей. А я, как Волопас, смотрела замерев, чуть околпаченной себя не чая, и понимала — молодость прошла. Исполнились мечты и бредни. Всё передано через матрицы, пробирки, соски. Не нам ли на покой пора? А что мы сделали? Устали.
Николь себя пыталась объяснить:
— Снимали сериал. В полном разгаре график. А там, в кино, всегда то ожиданья, то простои, а он, хоть сериал, а всё равно нескорый. Болота, сыро, я стою по щиколотку в мокрых травах — там оператор захотел, чтобы была роса, ещё дымят, стремятся воздух наполнять туманом, тяжёлый грим и весь течёт, подходит костюмерша на цыпочках с камзолом сзади и накрывает, а меня знобит, и режиссер команду к съёмке не подаёт, а я играю настроенье плаксивое, и состоянье удержать всё не могу. Теряется терпенье, ускользает, и слёзы почему-то сами льются. Такие неуёмные, не совладать. И вдруг я вспомнила тебя, как ты играла — и никто не знал! Никто не понимал, с чего ты натурально в сценах плачешь? И в эту самую минуту я поняла, что в той же ситуации играю.
Молох возмездия взметнулся исповедью через годы. А если бы я не приехала за эти годы к вам. Вы так бы с неосознанной тоской и жили?
Мне от патетики хотелось ёрничать. Сивилла наша так повзрослела, что-то несмело стала прозревать.
— Там в фильме, где я в травах плачу — это я вспомнила тебя.
— Ты угодила воплощеньем моей маме. Она смотрела этот сериал. Потом звонила с комплиментами в захлёб: все роли проиграли, а Ника — прожила.
Стало тихо. Как на завалинке в закатный час. Тоскливые глаза в окно смотрели. Вставал рассвет. Я ухожу.
— Николь, это постигло наших многих. И женщин броненосцев в латах, и в робах юнгу на колосниках.
Николь не отзывалась на остроту. Наверно, вправду проняло седое, позднее, под старость, материнство. К вокзалу шли. Николь всё говорила:
— Поехала купаться в Адриатике на весь полученный от съёмок гонорар.
— Там всё разрушила война. Бомбили ведь Дубровник и Балканы.
— А мне нужны были вода и камни. Своей купели. Больше ничего.
— Грим въелся. Так бывает, когда вся кожа дышит для младенца.
— Теперь неважно. Мама моя, ты помнишь мою маму? — Николь смотрела на меня с надеждой, как будто в поисках родства.
— Да, знаменитый «логофет». Для всех известных деточек Москвы каляки в звуках исправляла.
— Так мама страшно так ругалась, что я рожу второго в голод. Кричала: «будешь с маленьким сидеть, а старшая на скрипочке играть ему на кашу в переходе?»
— Каждый ребёночек, когда приходит в свет, свою буханку хлебушка несёт с собой под мышкой.
— Да, дачу продала — и выжили. А твоя дочь теперь, какая?
— Какими девочки бывают в пятнадцать лет?
— Уже невеста. Сколько лет прошло. А мы с тобою кто?
— Соперницы для женщины—бухгалтер.
Весна себя гнала в холодный город. Дыханием весны вороний грай врывался в перекрытия перронов. Вьюном кружились смерчи на платформе и рассыпались в вековую пыль. Младенцы на рассвете крепко спят, и Ника увязалась посмотреть на сотый скорый. На «Редиссон Славянской» возводили мачту антенной коммутации гостей со спутником столичных территорий. У входа на перрон вопил плакат, по-прежнему пурпурно-алый, и требовал к ответу Соколова истошным лозунгом: «я жду тебя!»
— Сколько, ты думаешь, такое, на щите, за месяцы затрат выходит по арендной плате?
— Не знаю, не могу сказать.
— Цена объёмней, чем пробирка очищенного вещества. Плюс стоны в ожиданье Соколова. Подумала бы, сырной головою, какой с того доход. Так что — ты в прибыли, Николь Благая. Поведай маме от меня привет.
— Иванна, я всё-таки должна тебе сказать. Луч, он, болтун, конечно, но, правда, в том, что у Татьяны с Жоржем не всё предельно ясно. Пойми, там был чеченский курс. Вот почему он говорит — не вяжется тот госпиталь со стажем… нет, как это в отделе кадров произносят, со статусом. Его на эту должность Мэтр позвал. Ему приказом навязали талантливых детей-сирот специально сформированного курса. Сирот войны чеченской. Ну, ты понимаешь, ясно для чего, для обученья режиссуре. Для передачи вызревших секретов школы.
Сквозь переходы подошли к платформам.
— Так почему ж не ГИТИС?