Об авторе
Артур Филлипс родился в Миннеаполисе в 1969 году и учился в Гарвардском университете. В настоящее время живет в Нью-Йорке с женой и двумя детьми. За свою жизнь успел побывать исполнителем детских ролей и джазовым музыкантом, писал речи и весьма неудачно занимался частным предпринимательством. Несколько лет жил в Европе — помимо прочего, в Венгрии вскоре после падения Берлинской стены, а затем в Париже. Был пятикратным победителем игры «Опасность!» — телевизионного шоу для эрудитов.
Первые два романа Артура Филлипса «Прага» и «Египтолог» в США стали бестселлерами. «Нью-Йорк Тайме» назвала «Прагу» «замечательнейшей книгой года», и Артур Филлипс получил приз газеты «Лос-Анджелес Тайме» и Арта Сейденбаума за лучший первый роман. Десятки американских средств массовой информации назвали роман «Египтолог» лучшей книгой года. Опубликованные по-русски, — «Египтолог» и «Прага» стали бестселлерами и в России. Книги Артура Филлипса переведены на 25 языков.
Веб-сайт Артура Филлипса: http: //arthurphillips. info/
Мировая пресса об Артуре Филлипсе
Симфония психологической сложности и ложных подсказок в четырех частях, одна искуснее другой, демонстрирует разнообразие таланта Артура Филлипса. Он жонглирует вероятностями так же ловко, как Генри Джеймс в «Повороте винта» — романе, кой, возможно, вдохновил «Ангелику», — и с каждым шагом повышает ставки. Элегантное письмо, глубокие характеристики и вспышки остроумия… Поразительный роман многогранного автора, который по-прежнему увлекает, изумляет и развлекает.
Kirkus Reviews
В потрясающем третьем романе Филлипса посредством четырех переплетенных точек зрения исследуется проблема классов, проблема полов, семейная динамика, сексуальность и науки… Детали и стилистика той эпохи переданы безупречно. Множественность точек зрения в повествовании обеспечивает психологическую глубину и немало умных сюрпризов.
Publishers Weekly
Артур Филлипс — писатель необычайно многогранный… Его власть над языком и изящность письма (вы поистине переноситесь в диккенсовский Лондон) заслуживает всяческих похвал. Настоятельно рекомендуется всем, кто когда-либо опасался призраков под кроватью.
Library Journal
Артур Филлипс со знанием дела живописует угнетенность викторианской эпохи; он тонко улавливает крошечные и серьезные трансформации семейных ролей, которые происходят, когда в семье появляется ребенок.
Booklist
О романе «Египтолог»Трагический, патетический, полный черного юмора… и со странным, нарастающим глубинным течением ужаса. Вы никогда не читали ничего подобного.
Стивен Кинг
Противоборство голосов из прошлого — детектива, охваченного ностальгией, и мономаньяка-археолога, которого детектив преследует по всему свету, — лишь частица сокровищ, таящихся в «Египтологе».
Одаренный детальнейшей эрудицией и острейшим литературным чутьем, Филлипс обнажает иероглифы (не иероглифику — но с терминологией вы разберетесь) и кирпичики, из которых складывается наше постижение и трактовка историй и наше доверие к рассказчикам. Причудливый, коварный, удивительный роман с богатейшей текстурой.
Мэтью Перл, автор «Дантова клуба»
Невероятное наслаждение, поразительное чтение, великое по духу и букве: безумное, экстатическое и развлекательное в глубочайшем смысле этого слова. Артур Филлипс — замечательно талантливый писатель, и страницы романа полны остроумия и бешеного юмора, но под поверхностью струится глубоководное течение печали.
Джордж Сондерс, автор «Пасторалии»
В пародировании ученого мышления Филлипс искусен, как Набоков.
The New Yorker
В «Египтологе» вы не читаете между строк — вы между них живете.
People
Артур Филлипс
АНГЕЛИКА
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
КОНСТАНС БАРТОН
I
Полагаю, что предписанный мне досужий труд подобает начать не иначе как историю с привидениями, ибо ровно так пережила описываемые события Констанс.
Боюсь, однако, что эти слова пробуждают в вас непомерные чаяния. Право, я отнюдь не чаю напугать именно вас, пусть даже вы принуждены читать сие под фырканье свечи и скрип половиц. Либо при мне, что лежит у вас в ногах.
Итак. История с привидениями! Действие начинается при свете дня, кой не предвещает дурного, тем утром, когда Джозеф изгоняет ребенка из их спальни. Страшные истории, хранимые Констанс у постели, всегда завязывались безбурно, и ее история не должна быть исключением: Выплеск утреннего света спугнул золотую пыль с багровой складчатой портьеры и прочертил изящные черные вены по краям орехово-бурого подоконника. Переплет окна следует перекрасить, подумала она. Беспорядочные трели доносились издалека, снизу, где неуверенные пальчики Ангелики спотыкались на клавишах фортепьяно, восходило из кухни мучное благоухание первого хлеба: под густой сенью домашнего уюта его свившаяся кольцами ярость застала ее врасплох.
— Довольно терпел я это оскорбление, — сказал он. — Ни единой ночи не намерен я более попустительствовать этому… извращению природы. Ты потворствуешь попранию моего авторитета. Оно тебя услаждает, — обвинил он. — Отныне же — кончено. У Ангелики имеется спальня, где ей и должно спать. Ты усвоила мои слова? Из-за тебя мы стали смехотворны. Неужели же ты слепа? Отвечай мне. Отвечай!
— Однако, дорогой, если ей все-таки понадобится позвать меня в ночи?
— Поднимешься к ней. Или не поднимешься. Мне это безразлично до крайности, да и ей, я почти не сомневаюсь, тоже. — Джозеф указал на кроватку, неназойливо притулившуюся в изножье супружеского ложа, словно только что ее заметил, словно одно ее существование извиняло его бессердечность. От вида кроватки гнев Джозефа освежился; Джозеф пнул ее и злорадно отметил искаженную одеяльную гладь. Его телодвижение было рассчитано на Констанс, и та отступила. — Смотри на меня, когда я говорю. Ты хочешь, чтобы мы жили, будто свора цыган? — Теперь он кричал, хотя она ему не перечила, за семь лет ни разу не помыслила о подобном мятеже. — Или ты не способна уже и на единичный акт послушания? Вот, значит, до чего мы докатились? Пересели ее до моего возвращения. Ни слова более.
Когда на супруга накатывали приступы грубости, Констанс Бартон помалкивала. Имперское настроение, в коем Джозеф воображал себя англичанином высшей пробы, хорохорясь притом на манер италийского bravo,[1] безысходно лишало опоры любой довод разума.
— Сколь долго ты медлила бы, если бы я наконец не избавил тебя от бремени женской неколебимости?
Он все еще буйствовал пред безмолвием ее покор ства, намереваясь читать нотации до тех пор, пока она вслух не оценит его благоразумие.
Увы, Констанс была зорче его: Джозеф волен дурачить себя, полагая, будто всего лишь перемещает детскую кроватку, однако супруга его не так глупа. Он слеп (либо изобразит слепоту) в отношении очевидных последствий своего решения, Констанс же предстоит расплачиваться за его невоздержанность. О, если бы возможно было упросить его обождать самую чуточку, все треволнения испарились бы сами собой! Время установило бы меж супругами иную, более прохладную общность. Таков жребий всех мужей и жен. Разумеется, хрупкое самочувствие Констанс (и Ангелики) требовало от них с Джозефом приспосабливаться поспешнее, нежели обычно, и потому она жалела его. Конечно, она и сама желала сослать Ангелику вниз, однако позднее, когда потребность в защищающем присутствии ребенка отпадет. До спасительного берега оставалось всего ничего.
Однако Джозеф не потерпел бы отсрочки.
— Ты распустила себя и на многое смотришь сквозь пальцы. — Он застегнул воротничок. — Ребенок тебя портит. Я дал тебе слишком много воли.
Лишь когда дверь в передней подтвердила отбытие Джозефа на работу, Констанс спустилась в кухню и, не обнаруживая мук, что причиняли эти распоряжения, попросила Нору подготовить для Ангелики детскую, позвать рабочего, чтобы разобрал кроватку, кою девочка переросла, и перетащил к новому ложу обтянутое голубым шелком эдвардсовское кресло из гостиной.