Ныне, однако, она прилежно трудилась, дабы преобразить жилище по наставлениям миссис Монтегю. Констанс насыпала чуть соли на Ангеликин порог, перед домом, на подоконники, велев Норе ничего не сметать. Она научила Нору готовить ужины и завтраки согласно ново обретенным познаниям. Констанс поведала ей, какие напитки подавать, в каких количествах и сочетаниях, велела нарезать старых тряпок в точности по размеру имевшихся в доме зеркальных стекол. Теперь Нора обязана была покрывать их занавесями всякую ночь (после отхода мистера Бартона ко сну) и удалять оные занавеси ежеутренне (перед его нисхождением). Предписания более деликатного плана Констанс собралась самолично применить к Ангелике и себе самой. Деятельность и решительный поход против напастей принесли ей изрядную долю облегчения — быть может, и радости, — и теперь она тосковала по обществу Ангелики. Она подвела девочку к фортепьяно и явила за клавиатурой раскованную свободу, что на гладких крыльях вознесла Ангеликину неоперившуюся неуклюжесть.
XVII
— Ребенка зовут Ангеликой? Не Анджелой? Как занимательно звучит, на итальянский манер, — отметила миссис Монтегю в первые минуты их свидания.
До сих пор имя девочки удовлетворяло Констанс, ибо служило доказательством супружеской любви Джозефа, его всепрощающей натуры. Однако сейчас, в резком свете минувшей недели и свежего наблюдения Энн Монтегю история наводила на мысли иного рода.
В злосчастное, чудотворное утро Ангеликиного рождения Констанс очнулась в десятый или сотый раз с ощущением, будто выплывает из вязкой теплой жидкости; ее бессодержательные сны были неотличимы от того, что она видела, пребывая в сознании. Наконец она осознала, что пробудилась по-настоящему, ощутив, как опоясывает ее шею новая нить серебра. Медальон угнездился у самого горла, однако отпереть его дрожащими пальцами и сломанными ногтями она не могла.
— Где мое дитя? Оно мертво? — вопросила она пустую комнату, и пустая комната ответила:
— Нет, нет, спокойно, милая, спокойно.
После чего объявившаяся рядом с Констанс повивальная бабка, кою Уиллетт и Джозеф выдворили за несколько часов до того, приняла глас комнаты в себя как свой собственный.
— Ангелика, ваше дитя, — принести вам его?
Что же, она родила не сына и не дочь, но чудовищное третье? Повивальная бабка вернулась и приложила к гулко стучащей, волглой груди Констанс сморщенную несуразицу. Мать не могла распознать ее суть, ибо ей никогда еще не вручали живого новорожденного.
— Разве не дар Божий? — спросила повивальная бабка. — Ангелика. Это значит — крохотная посланница Господа.
И моментально создание обернулось именно ею, крохотной ангелицей, ее дочерью.
— Откуда нам известно, как ее зовут? — глупо спросила Констанс.
— Господин сказал, пока вы спали.
Он дал ребенку имя, когда, сказала повивальная бабка, все они молились за выздоровление Констанс.
— Но вы просто-таки пышете здоровьем. Так сказал господин, и мы увидали, что так оно и есть. Кровушки из вас вытекло порядочно, оно правда, но скоро вы будете здоровы как огурчик. И Ангелика ваша тоже.
Сколь прекрасно было имя, коим он ее одарил, — италийское, ровно как у него. Это имя помогло Констанс возлюбить создание у ее груди как дитя. Ее любовь перешла к ребенку через имя. Если бы повивальная бабка подала матери кривого, чахлого зверька не только без одежды, но и без имени, Констанс, уверяло ее воображение, могла не полюбить его вовсе.
Они никогда, ни единого раза не обсуждали имена, пока она была в тяжести. Мысль о вероятной гибели ребенка столь прочно укоренилась в ее голове, и в его, возможно, тоже, что имена виделись несчастливой темой. Предполагаемое полукрещение еще одного мертвого либо почти мертвого младенца было ей невыносимо тягостно, пусть даже, дозволяя себе невозбранно вознестись в сладостные эмпиреи, она неизменно дарила супругу Альфреда Джорджа Джозефа Бартона. И вот она очнулась от мечтаний с живым ребенком, Господним посланником, восхитительнейшим даром и Джозефа, и Господа.
Однако ныне! Это имя, италийское имя, это имя, что он породил, не объяснившись, и приклеил к ребенку, пока Констанс лежала беспамятна, едва не мертва. Память о ком-то из другой жизни? О прежней супруге? Каковой предстоит однажды стать и Констанс. А новое дитя станет носить ее имя. Череда детей и жен, каждая моложе прошлой.
— Где моя посланница? — вопросил Джозеф недавно, зайдя в дом; то был непринужденный намек на богохульство и откровение — по возвращении он искал общества ребенка прежде общества законной супруги. Он преследовал дочь, кою ранее презирал. Он пренебрегал супругой, кою однажды любил.
— Они любят отлично от нас, — сказала сегодня Энн Монтегю. — Они не любят жен так, как их любили бы мы.
Голос Энн длился в Констанс даже многие часы спустя, и она вглядывалась в близящуюся ночь, неодинокая, ибо, какова бы ни была опасность, Констанс слышала мудрые речи Энн Монтегю. Когда Джозеф, погружен в размышления и молчалив, сел ужинать, его супруга знала по меньшей мере, что винный бокал мужа полон, а Нора подает ему яства, что приготовлены по описаниям Энн и содержат в надлежащем соотношении «сдерживающие» и «соединяющие» вещества. Когда Джозеф поинтересовался, как прошел день Констанс, она с легкостью предъявила воображенные путевые заметки, отчитавшись о часах, что были проведены в обществе Энн; управлять языком она доверила наставнице. Джозеф говорил, и Констанс смотрела на него глазами подруги.
Влияние Энн распространилось на все области домашнего быта. Джозеф тяжело одолел лестницу и вошел в Ангеликину комнату, чтобы через мгновение возвратиться со словами:
— Она уже спит, — после чего сонливо взошел на собственное ложе.
Констанс, однако, нашла, что Ангелика вовсю бодрствует.
— Я его одурачила! — прошептало дитя: его насторожило исходившее от отца нечто, чему должно противиться ночью.
Констанс ощущала, как ниспосланная ее охранительницей защита окружает ее даже здесь, ибо Джозеф не возвращался.
Она спала с девочкой почти до самого рассвета, затем пробралась на свое ложе за считанные минуты перед тем, как пробудился Джозеф. Констанс притворилась, будто очнулась вместе с ним, и он облобызал ее.
— Замечательно, замечательно, — сказал он и не стал ворчать, когда она забрала Ангелику на тайное свидание в парке, не позвав его.
— Ненаглядная Ангелика, — сказала Энн, поднимаясь, принимая крошечный книксен и глядя вослед девочке, что тут же улизнула на квадратную лужайку, расстилавшуюся перед охваченной полукольцом дубов скамьей. — Она верна своему имени.
Бежав от утренних лучей поддерево и парасоль, они наблюдали за тем, как Ангелика красуется, передразнивая других. Она с идиотическим лицом скакала на одной ноге, точно прыгавший мимо мальчик, после чего продефилировала за парой важных дам, кои предпочли не заметить ее с одновременной чопорностью. Ангелика кочевала туда-сюда то на глазах у Констанс и Энн, то невидимо для них, то подле, то вдали, то меж дерев и стриженых кустов, то на открытой лужайке, где играли другие дети.
— Она великолепна. Буря жизни, древесная фея.
Констанс доложилась о ночи, не отягощенной ни супружеским проникновением, ни, вследствие этого, каким-либо зримым воздействием на ребенка.
— Я беспредельно за вас счастлива, особенно после встречи с вашим сокровищем, — сказала Энн. — Думать о выпавших на ее долю страданиях невыносимо.
— Не прошла ли опасность стороной? Не могу ли я следовать вашему доброму совету и… Разумеется, я выплачу вознаграждение за все вами сделанное… Джозеф смягчится, не исключено, что он не станет отсылать Ангелику из дому. Возможно, и я смогу избегнуть судьбы, кою напророчили мне доктора. При свете дня во мне обнаруживается храбрость. Ночи отступают, и нет ничего, что мне одолеть не под силу, — дерзнула сказать Констанс. На лицо Энн пала тьма.
— Само собой. Мы, конечно, должны радоваться тому, что ночь прошла в спокойствии, но многое нам неизвестно, а многое я от вас утаила. Быть может, до того, как наше мытарство завершится, нам потребуется тщательно очистить ваш дом от своего рода… прежних повреждений.