— Что это такое?
Джозеф предъявил осколок зазубренного, рифленого синего стекла.
— Это было в ступне Ангелики.
Правда пронзила ей щеки, почти расплавила губы.
— Скорее всего, это Норино, — выкрутилась она. — Беспечная корова!
— Зачем ты крадешься сквозь тени моего дома в кромешной ночи?
— Беспричинно, любовь моя. Я очнулась просто так, по старой привычке. Вздумала подглядеть, как ей спится. Комната показалась мне слишком уж душной, и я решила поднять оконную раму. Ее заклинило. Должно быть, лампу я поставила на пол. Я сражалась с окном.
Внезапно оно поддалось. Я отшатнулась, лампа опрокинулась, колпак разбился. Резервуар открылся, рукой я задела стекло, порезалась и, ощутив боль, оттолкнула лампу, отчего масло пролилось на пол. Только я осознала опасность, как, к нашему счастью, появился ты.
Энн осталась бы под впечатлением от ее уверенных актерских манер. Еще не договорив, Констанс вспомнила о другой модели для представлений такого рода: ее матушка тоже обычно сочиняла истории, растягивая время, дабы дети ее смогли укрыться, когда отец Констанс являлся домой, перегруженный джином. Но когда Джозеф успел сделаться похожим на Джайлза Дугласа? О, как долго она не решалась взглянуть правде в глаза! Умение отвлечь внимание Констанс от столь глубинных совпадений доказывало действенность Джозефовых наружных чар. Все мужчины походят друг на друга, говорила Энн, достаточно заглянуть под их маски, а в минуты откровений они не в силах скрыть свою сущность и выглядят оттого одинаково: когда они завалили женщину или врага, когда сквозь сдержанность пылает злоба или похоть, когда они убивают или просто играют в убийство на боксерских рингах и фехтовальных дорожках.
— Ныне меня беспокоит твое беспокойство. — Он встал позади нее. — В последние дни я едва тебя узнаю. — Он вздохнул словно лицедей. — Чем же все это закончится? — вопросил он, ползая пальцами по ее плечам. — Ты что-то себе вообразила. Завела саму себя в тупик. Тебе нечего бояться.
Он не был глупцом. Она не была ни актрисой, ни даже хитрой, находчивой матерью. Он обо всем знал. Он коснулся ее ланит, возложил руки на ее лицо, твердил лживые слова, дабы обольстить ее — как ребенка либо новоявленную невесту — верой в себя. Несомненно, он намеревался перейти затем к южным наслаждениям, хотя — или потому что — она и ее дочь все еще истекали кровью.
— Ты сама чуткость, само прощение, — сказала она. — Ты прав. В последние дни я словно женщина в тумане, и уронить эту лампу… я не удивлюсь, если ты воспретишь мне притрагиваться к чему бы то ни было в этом доме. Однако ты спас нас, Господь тебя благослови.
Его губы скользили по ее лбу.
— Ты должна быть осторожнее, — прошептал он ей в волосы. — Вы с девочкой слишком драгоценны.
— Могу я подарить ей поцелуй на ночь?
Джозеф сопроводил ее, неизменно держась в двух шагах позади. Ссутулившись, он застыл в проеме, а она лобызала веки дочери, что дрожали, словно у котенка. Ангелика прошептала:
— Мамочка, я видела летающего человека. Он был верхом на розовом и синем звере со страшными зубами.
— Я прогнала его, сладкая любовь моя, — отвечала Констанс, укрывшись от Джозефова взора. — Спи, спи.
Страж отвел Констанс обратно в постель, баюкая ее перебинтованную руку с преувеличенной, насмешливой заботой, маскируя угрозу насилия нежностью, и новое распределение ролей в доме сделалось ясным до ужаса.
XXI
Она была пробуждена внезапно этим шепотом: «Девочка», — и глаза ее узрели новейшую картину развращения: он сидел в дальнем углу, уже одевшись, заново выбрив до блеска щеки, прилизав волосы, оклеив чело пластырем, держа на коленях Ангелику, из-под ночной рубашки коей выглядывали рассогласованные ножки — пародия на живописных мать и дочь. Заметив, что Констанс сконфуженно моргает, они захихикали. Она проспала все на свете; ей следовало свидеться с Норой прежде Джозефа.
— Ты уже был внизу? Приготовила ли Нора завтрак? Ты должен был меня пробудить. Ангелика, пойдем со мной вниз, предоставим папочку самому себе.
— Нет, — ответствовал он с ледяной улыбкой. — В данный момент я подпал под чары Ангелики.
Сбегая в кухню и шеей ощущая гудение крови, она слышала его елейные речи: «Твоя мамочка, Ангелика, понимаешь, она…»
— Ваша рука, мэм, — начала Нора, но Констанс прервала ее настойчивыми указаниями; она умоляла ирландку притворно выказать радость, ибо синий сосуд нашелся, печаль, ибо он разбился, и стыд, ибо Нора стала причиной треволнений хозяина и ранения девочки.
— Мэм, я не могу, — замялась Нора, однако Джозеф уже нисходил по лестнице, неся с собой Ангеликин смех.
— Смотворно! — восклицала Ангелика. — Совершенно смешеторно!
Нора облобызала Ангелику, пока Джозеф взирал на них; лицо его оставалось нечитаемым.
— Твоя мама мне все сказала. Ты порезалась, деточка?
— Нет! — сказала Ангелика. — Это розовый тигр укусил мои пятки!
— Ангелика, довольно, — сказала Констанс. — Нора, она повредилась через принадлежащий тебе предмет.
— Мэм?
— Если ты ценишь свое место, тебе следует трудиться с большим тщанием.
— Да, мэм.
— Нора, — заговорил Джозеф медленно и победительно. — Твоей хозяйке нехорошо. Она нуждается в отдохновении. Проследи, чтобы ничто не нарушало сегодня ее покоя и одиночества. Никаких посетителей, прошу тебя, — и займи Ангелику, дабы она не обеспокоила свою мать. Я выразился понятно?
— Да, сэр.
— Полагаю, мои предписания будут выполнены в точности.
— Конечно, сэр, — отвечала служанка, потупив взор.
Он поднялся.
— Ну, Ангелика, поцелуй-ка нас, — сказал он, заводя новый порядок утреннего отбытия. Все сместилось. Дитя коснулось влажными губками отцовской щеки. Уголки его и ее рта встретились. — Прощай, Констанс.
Он ушел, и ни ребенок, ни прислужница не встретились с нею взглядом.
— Нора, — начала она, — мы не станем понимать его буквально. Он преисполнен стремления…
— Мэм, я никогда не говорю ничего против прикати мистера Бартона. Я знаю, вы бы не хотели, чтоб я ослушалась.
— Что такое ты говоришь?
— Мэм, я не могу причинять ему беспокойство. И вы тоже, вам надо…
— Что мне «надо», тварь? Ты смеешь советовать мне, как разбираться с моими невзгодами? Ты?
— Пожалуйста, мэм, мне надо заняться работой, а вам надо выспаться, отдохнуть, как и сказали хозяин. Я принесу чего-нибудь, чтоб вы уснули. Ангелика, а ну бегом играть на фортепьяно, как хотела бы того твоя мамочка.
Хотела бы? Она что, не стояла сейчас перед ними?
Ее заточение претворялось в жизнь Норой и сопровождалось необычно умелой игрой Ангелики на фортепьяно. Констанс отступила наверх, дабы поразмыслить, однако была встречена Норой и стаканом воды, в сердцевине коего зрело яркое шерстистое облако.
— Прошу вас, мэм, это успокоит вам нервы, как велел хозяин.
— Разрешено ли мне покидать мой дом, дорогая Нора?
— Хозяин ясно сказал, мэм, вам сегодня нужны покой и отдых.
— Можешь ли ты привести ко мне миссис Монтегю?
— Пожалуйста, не просите меня сделать то, что я сделать не в состоянии.
— Я могла бы потрудиться за тебя, пока ты ведешь ее сюда. Ему об этом знать необязательно.
— Пожалуйста, мэм.
— Я понимаю. Нора, ты можешь идти.
Она вылила серебряное снотворное Джозефа. Забравшись на ложе, она переворачивала страницы книги, не видя слов. Она смежила веки, однако уснуть под сенью тени мистера Бёрнэма не смогла. Дверь комнаты была не заперта, но Констанс ее не открывала. В ожидании Энн она прислушивалась, только звонок и не думал звенеть. Ближе к вечеру дверь тихонько отворилась, и Ангелика, сдвинув занавесь вбок, вскарабкалась на кровать к матери.
— Мамочка, я хочу пойти в парк.
— Сегодня я не могу, мой гусик.
— Ты извинишься перед ним?