— Случалось ли вам ощущать на себе его яростную руку?
— Чью? — Нелепый вопрос; веер прикрывает прелестный румянец и выковку лжи. — Разумеется, нет.
Джозеф весьма благороден.
— Благородный воитель.
— Он был по большей части доктором.
— Отмечен за доблесть, так, кажется, сказали вы? Что до практикуемой им медицины — она благородна?
Вдохновенный вопрос, немедленно подаривший Энн новым впечатлением. Притворство миссис Бартон сошло на нет, оставив ее оголенной и пристыженной:
— Сие невыразимо.
Она постепенно описала его работу, сказав достаточно, чтобы Энн уразумела тип обсуждаемого мужчины: нет, вопреки наружному обличью он был совсем не врачом, но садистом, что пособлял кровавым деяниям; отсюда проистекало и телесное обхождение с женой. Супруг устал от нее, продолжала Констанс, и вознамерился даже заместить ее ребенком.
— Для нее, я разумею, — поправилась она. — Он разумеет заместить меня как мать девочки.
Заместить мать собой — или заместить жену ребенком? Ее муж намеревался, кроме того, отправить девочку учиться, дабы принудить ее чаще избегать (либо вовсе чураться) общества Констанс. Он приносил ребенку дикие подарки, читал ей на ночь, был одержим странной мыслью познакомить девочку со своей жестокой наукой, и все это в припадке необъяснимой, необычной деятельности. Он торопился заместить мать собой.
Однако же описание беспокойства миссис Бартон подразумевало замещение жены ребенком. Она указала па тарелки, выставленные на деревянных рамах, разъяснила трещины в них и в стене за ними:
— Он словно бы пытается не вредить мне, и его напряжение проявляется в доме. Надрыв сказывается повсеместно. Он замечаем в посуде и газе. Тот подается неровно и вырывается синим пламенем, кое Нора едва успевает смирить.
— Если вы в самом деле являете собой мост к плоти ребенка, — сказала Энн, — тогда, предположительно, оставив требования супруга без внимания, вы и вашего ребенка защитите от манифестации?
Облегчение Констанс от такого решения вопроса было зримым, но, озарившись на миг, лицо ее вновь померкло. — Как же я могу ему противиться? — слабо вопросила она, и Энн, ощущая, как к голове и лицу приливает тепло, кое отмечало изящнейшие моменты ее наития, со всей определенностью осознала природу тревог этого очаровательного, но искаженного дома: Вот женщина, кою супружеское внимание доведет, весьма вероятно, до смерти, а то и уже довело (ибо Констанс подозревала, что тяжела ребенком). Ее супруг — военный и исследователь кошмаров, избивающий жену, коя может быть в положении, — не расположен избавить ее от обязательства быть расположенной к нему. (Бессовестность человека, что, будучи далеко не юношей, подвергал опасности жизнь супруги ради своей страсти, подтвердила все подозрения Энн на его счет.) Что хуже, он, как и почти всякий муж, правдиво описываемый сломленной и наважденной женой, принуждал ее уступать, прибегая к насилию. («Он принуждает меня принудить саму себя, либо я принуждаю его принудить себя», — промямлила Констанс, отвечая на прямой вопрос, и Энн тотчас постигла ночной кошмар, бесплодные слезы, насилование, муки, кровь и выдранные волосы.) Более того, страдавшая женщина явно принадлежала к тем жертвам, что сами восходят на алтарь, и не могла заставить себя отказать своему властителю в столь бесполезной малости, как ее жизнь, ибо таковы были ее женственное самоотвержение и естественное понимание любви.
Итак, при указанных обстоятельствах наваждение овеществляется точно и исключительно в момент, когда жена молча поддается распущенной похоти супруга, и угрожает не жене, только ребенку. («Она страдает соответственно с моей готовностью уступить его склонности».) И хотя вторжение настоящих духов никоим образом нельзя было исключать, Энн расслышала в рассказе Констанс мольбу о содействии приземленного свойства. Эта милая дама, лишенная матери, полагала своим долгом позволять господину вершить зверства, даже если они ее убивали, однако тайники души предлагали ей подвидом голубой манифестации побег, сохраняющий достоинство: поскольку ребенка, безусловно, нужно оберегать, миссис Бартон уже не могла позволить супругу себя коснуться. Теперь она согласно со своим мерилом долга имела право требовать оставить ее в покое ради спасения не самой себя (как следовало бы), но ребенка («себялюбие», приемлемое даже ввиду преувеличенных обязательств перед извергом).
Какого же наставления жаждала Констанс Бартон от Энн Монтегю? Не большего, чем услуга, кою Энн оказала множеству несчастливых жен: обучить их сдерживать терей, с коими они жили. «Как же я могу ему противиться?» — кротко вопрошала Констанс, и в этом Энн видела свою задачу. Здоровье клиентки требовало действовать поспешнее обычного; уроки должны излагаться на оккультном языке, иначе бедное создание отринет всякую помощь, решив, что защищать ее жизнь от мужчины не стоит, в отличие от жизни ребенка, коя стоит защиты от манифестации.
Констанс не то чтобы лгала либо актерствовала. Скорее, она видела лишь то, что имела потребность видеть во спасение себя: идеально искреннюю и оправданную самоиллюзию, но такую, кою следует блюсти любыми средствами. Очаровавшись, Энн Монтегю решилась поставить спектакль; она редко, если вообще когда-либо жаждала сыграть роль столь безукоризненно.
Меж обыкновенных предписаний, позволявших горемычной душе ощутить сдвиг с мертвой точки, как то: рассыпание муки, заклинания и ленточки, занавешенные зеркальные стекла, — Энн измыслила ряд советов, что назначались именно Констанс. Когда Энн предложила для отдаления призраков перестать употреблять духи, избегать чрезмерного оголения тела и растирать кожу шеи и рук сырым чесноком до появления умеренного зловония, она защищала Констанс двояко, от опасностей нечеловеческих и человеческих.
— Моя бедная милая девочка, — начала она, осторожно подбирая слова, дабы просветить сироту. — Вы противостоите одной из наиболее темных природных стихий, коя неограниченно обнаруживает себя в этом доме, грозя вам и вашей прелестной дочери. В нашем мире имеется, видите ли, избыток этой отравы. Представьте себе наплыв искр подобно тем, кои обуздывают с пользой ученые мужи. Эти молнии опоясывают нашу землю, угнетая все живое с силой, кою невозможно сдержать.
Мужеская страсть превосходит возможности общества ее погасить, вот и происходят чудовищные по размеру и сути выбросы этой страсти; война — пример наиочевиднейший. Война есть чрезвычайно простой феномен, украшенный мишурой дат, casus belli
,[8] оскорблений, дипломатических усилий, имперской экономики, но все это — лишь опорожнение избыточной мужеской страсти. Женщина никогда не начинала войн; женщина на это не способна. С чего бы? То же самое, дорогуша, пусть и в меньшем масштабе, мы наблюдаем в вашем доме, ибо цивилизация укрощает подобный паводок в одном отлаженном домохозяйстве за раз, точно как молния бывает единственно полезна, будучи направленной в одиночный металлический стержень. Имея дело с манифестацией в вашем доме, мы сталкиваемся с явлением, подобным прорвавшемуся газопроводу. Мы должны залатать прореху и с течением времени научиться управлять газом так, чтобы он не достигал впредь точки разрыва.
— Знает он или нет?
Этот вопрос лучше оставить без ответа.
— Я едва слышу ваш тонкий голосок. Знают ли они? Вы об этом спрашиваете? Некоторые — да. Знают и смакуют. Другие — нет. Они представляют все это великим таинством либо утверждают, что для понимания сего нужно разбираться в правилах престолонаследия Священной Римской империи. Потому-то, вслушиваясь в их речи, вы поймете весьма немногое. Рассуждая о любви, они кажутся подобными нам, однако под теми же словами разумеют нечто совершенно иное. Они не такие, как мы. Увы, по жестокому велению природы мы знаем о мужчинах больше, чем знают о себе они сами.