Почти немедленно видение овеществилось: он пришел домой и был встречен не Констанс, но Ангеликой, коя была необычайно рада его приветствовать. Она сейчас же упросила его присесть, дабы сыграть для него на фортепьяно. Пока она, спотыкаясь, наигрывала пьеску за пьеской, Джозеф вспоминал, как этих же клавиш касались пальцы Констанс. В прошлом, когда та вставала, он неизменно заключал ее в объятия, ибо не мог противиться сей картине — Констанс, источающая музыку.
Констанс пока что не возвращалась, а дочь не выказывала симптомов припадка и равно не желала переходить в ведение Норы. Джозеф, таким образом, решил оказать Констанс помощь, ибо ее сегодняшний визит в Лабиринт доказал лишь, что она сокрушена своими обязанностями. И если Ангелика действительно противится новой спальне, Джозеф научит ее вести себя сообразно, оказав услугу равно ребенку и жене. Оставив Нору в кухне, он повел Ангелику сквозь ее ежевечернюю рутину. Девочка, взбудоражившись такой переменой, отнюдь не жаловалась, но почти зримо росла ему навстречу. Она восторгалась тем, что папочка о ней заботится.
Он снял пиджак и воротничок, закатал рукава и, полагая, что выглядит более чем забавно, преклонил колени у бадьи. Он помог Ангелике раздеться. Он вместе с ней помыл руки. Она намылилась и цветочно благоухала.
Его лучшие побуждения, однако, почти сразу натолкнулись на подозрение и противление, когда Констанс наконец возвратилась из загадочного вечернего путешествия, длительного прогула, предпринятого, когда ею намечалось отсутствие мужа.
— Я желал показать Ангелике, что нововведения касаются и ее тоже, — пояснил он, на что Констанс с натянутым добродушием предложила вновь принять бразды детского туалета. — Я равно желал подарить тебя необходимой передышкой, — сказал он примирительно, но Констанс не отступилась, не извинилась за свое дневное поведение, ни удостоила их приятственной беседой.
Она вновь и вновь пыталась от него отделаться, вначале незаметно (подавая полотенца, гребни, пудру прежде, чем он осознавал, что же потребно Ангелике), а затем в открытую, предлагая «освободить» его ради излюбленных вечерних развлечений. В конце концов непреклонность в ее цедимых сквозь зубы просьбах достигла концентрации, кою он не пожелал терпеть. — Хорошо же, твоя мать закончит с тобой.
— Папочка, останься! — тут же заорала Ангелика.
Джозеф не чуждался тщеславия. Внезапная мольба о его обществе была мила ему. Не чуждался он и мстительности. Днем Констанс вторглась в его царство, ныне отвергает его оливковую ветвь; все это сильно его разозлило. Сколь бесцеремонно она уже водворила себя на место, каковое он только что освободил, перестилая простыни, кои он застелил весьма хорошо!
— Папочка, останься! — настаивала Ангелика. — Я хочу папочку тоже! Останься, папочка, останься!
Джозеф замешкался, и отчаянные мольбы Ангелики удвоились. Она содрогалась, ее личико искривилось, на глазах выступили слезы.
— Я не хочу мамочку, я хочу только папочку! — заключила она, разрыдавшись вволю и в высшей степени трогательно. Пару дней назад его общество отзывалось в девочке абсолютным безразличием, ныне она желала его с прискорбной настойчивостью.
— Что ты с нею сделал? — зашипела Констанс.
— Сделал? Дабы она предпочла на миг мое внимание? В кои-то веки?
Джозеф оставил бы комнату, но ребенок исторг вопль, исполненный такого ужаса, что Констанс позвала мужа назад и без лишних слов покинула поле боя.
Он читал Ангелике и слышал, как Констанс шныряла под дверью, а затем, не таясь, сошла по лестнице и нервически заиграла на фортепьяно. Ангелика, сладостно покорная отцу, закрыла глазки по первому его увещеванию и уснула. Ее кудри, мягкие и густые, коснулись его ладони, как некогда — волосы Констанс.
Он взошел к себе. Разумеется, Констанс там не было.
Иногда он наблюдал, как его и ее расстройства всходят одновременно и лозы сии душат одна другую, хоть и посажены на расстоянии многие годы назад; теперь же он и она слишком медлительны и подавлены, дабы приложить адское усилие, без коего невозможно обрезать сплетенные ветви. Он желал, чтобы эта ночь обернулась примирением, уняла воспаленную ярость, заштопала изношенные отношения. Он желал вернуть каждого на свое место.
Он ждал. Она пряталась в тенях внизу. Она его боялась. Он покажет ей, что этот страх нелеп. Он станет ждать, пока она не явится. Он не будет ни гнаться за ней, ни спугивать ее с поста у кровати Ангелики. Такая погоня недостойна его и, вероятно, неприятна ей.
— Полагаю, настало время одолеть наши страхи, наши вполне понятные страхи, — пояснил он, когда наконец она появилась. Его удивили как собственные слова и действия, так и ее безгласная уступчивость. Он уже начал считать, что более не испытывает к ней влечения — вероятно, вследствие ее возраста, здоровья, причуд или просто из-за вынужденного голодания со времени последней катастрофы, словно ее небрежение им сделалось уютно привычным. И все-таки сейчас он желал ее, и они сблизились манером, что, судя по всему, не страшил ее и не мучил.
Джозеф был внимателен к ее здоровью, и его внимание вознаграждалось ее нежностью — одно мгновение, может быть, два, пока, разумеется, ребенок внизу не позвал ее и она не бежала от мужа бессердечно и весьма охотно.
Он погнался за ней вопреки себе и позабыв о достоинстве, и Ангелика заставила себя слабо кашлянуть пару раз, оправдывая материнское волнение, после чего заявила, перенимая слова Констанс, что задыхалась — во сне или от щекотки в горле, раздутых до трагедии нервами Констанс и восприимчивостью полусонного ребенка к влиянию матери. Тут, однако, малоприятное положение Джозефа — полностью раздетый, он стоял перед ними в проеме двери — принудило его ретироваться в стыде и бешенстве: его женщины взаимно предпочли друг друга в самом унизительном для него свете.
Возбужденный, он ждал, храня увядающую надежду на возвращение Констанс. Констанс не явилась. Помещение угнетало его дух. Он ощутил позыв что-нибудь ударить. Тьма и тяжесть комнаты удушали. Она выбрала все эти вещи, в точности такие, чтобы тяготить его, иссушать его нервы, разъедать пространство, в коем он двигался, уплотнять воздух, доступный его легким. Весь дом был непригоден для жизни. Он смердел женским и отвращал мужчину. Джозеф пытался замедлить темп, в коем Констанс осваивала жилище, когда вскоре после свадьбы стало ясно, что она не ведает предела и способна громоздить мрак на мрак, груду подле груды, прореживая свет на свой вкус и в соответствии с новейшей «декораторской» теорией, превращая дом в пытку, заваливая, забивая, занавешивая комнату за комнатой, зарешечивая либо поглощая солнце.
Джозеф мерил шагами ярды вкрадчивого багрянца и черноты, изогнутых фасадов шкафчиков с насупленной лакировкой, ряд платяных шкафов, подобный женщине в профиль, балдахины постели — возмутительной постели, на коей минуты назад они почти смогли свести на нет разверзавшуюся между ними пропасть. Она предпочла другой исход. Они были столь близки — и она уплыла прочь. Его пронзала боль. В этот злосчастный миг, перемешавший злость и похоть, когда страсть истребляла дисциплину, Констанс, к злосчастью, вернулась, застав Джозефа врасплох. На лице ее написалась ясная брезгливость, и он во мгновение ока стал мальчиком, коего гувернантка-мать карала в сравнимую минуту его открытия; он не вспоминал о том десятки лет.