– Он самый. Раритет и антиквариат. На этой кроватке лежал последний на Земле смертник. Видишь, какие наручники и наножники по сторонам болтаются? Потом уж убийц и гомосексуалов никаким ядом не травили: за́раз пожизненное. Давай сюда переваливайся – и вперёд.
– Сугубая проза, причем реалистическая, – пожаловался я, карабкаясь на средство передвижения.
– Ничего, вот приедем на место – и будет тебе полный киберпанк, – утешил он. И покатил меня по направлению к предпоследней двери. «Манипура», мелькнуло у меня в голове. «Жемчужный город», услужливо перевело подсознание.
В самом деле – то место, куда мы прибыли, больше всего напоминало внутренность огромной полой жемчужины или ракушки: нежные переливы перламутра, игра серебристых теней, ручьи радужных бликов. Четверо животных, отлитых из чистого золота, сидели у стен, повторяя своими формами тех, что служили двойными застёжками на парадной Хельмутовой униформе. Лев, бык, орёл и ангелоид.
А посередине сего невыразимого великолепия…
Чёрт и еще раз чёрт.
Круглая блядская кровать под стёганым атласным покрывалом белого цвета.
– Нам разве туда? – возопил я всеми порами моей новообретённой души. – Запачкаю ведь своей кровищей.
– Ничего не попишешь – алтарь, – отозвался Хельм, причалив каталку и с трудом переваливая меня на роскошный палевый шёлк. – Как приказано, так и делаю. Чёрная месса навыворот, чтоб им пусто было.
Здесь было вполне светло, однако он всё-таки прилепил на мой живот горящий огарок и поместил в головах и ногах ложа по высокому разлапистому восьмисвечнику. Посередине ветвей, каждая из которых оканчивалась толстой, короткой свечой из белого воска, торчало навершие в форме еловой шишки. Пламя трепетало, как пойманный заяц, и дёргалось наподобие картинки неисправного ти-ви.
– Вот, смотри.
Он распахнул полы куртки и продемонстрировал два тесака с широкими лезвиями и острым кончиком.
– Эти ножи не просто заточены как нельзя лучше. Во всякой плоти, и в твоей тоже, существуют некие пустоты. Я умею находить места, где мясо, жилы и кости не соединены или срастаются непрочно. Когда я провожу лезвием по этим пустотам, части тела отделяются почти без усилий. Оттого я не устаю, а ножи никогда не теряют своей остроты.
– Можно держать пари, что один из них тебе подарил тот мясник из даосской притчи, которого царь хотел пригласить в свои вельможи, – отозвался я, чуть приподнимая тяжёлую, как чугун, голову. – Разумеется, мясник отказал. Говоря, что здесь он на своём месте, а что до двора – это еще смотреть надо.
– Властитель был умней, чем ты думаешь: он употребил сослагательное наклонение, – ответил Хельм.
Захватил левой рукой мое правое плечо – и полоснул ножом чуть пониже своих пальцев.
Десница отделилась в три приема. Та же горькая участь – уже от другого лезвия – постигла и мою любимую шуйцу.
Я закричал – но не от боли, всего лишь оттого, что золотые фигуры ожили и ринулись к нам. Когда от меня – одна за другой – отпали и ноги, каждый зверь подхватил свою долю и сожрал в один момент. Небольшая заминка вышла у ангела с его крошечным, как гузка, ротиком. Кровь собралась в круглые шарики и стекла вниз, где впиталась в жемчужное покрытие. Звери попробовали было слизнуть капли, но когда это не удалось, вернулись на прежние места.
– Вот и всё, малыш, – сказал Хельмут, утирая пот. Всё-таки устал или только перенервничал? – Теперь лежи и думай. Боль пройдет, культи зарастут, а когда придёт Беттина…
– Выйдет сверхдолжная пытка, – вклинился я в паузу.
– Беттине трудно отказать – ты ведь ее личная добыча. Притом она хочет ребенка, а это им трудно. Чем дольше живёшь на свете, тем про-бле… драматичнее размножение. Да и тебе напоследок полагается женщина, так что всё совпало.
– Они в самом деле андрогины или мне почудилось?
– Смотря как эти дела понимать. Вот Гарри, как ни смеются над его бабскими ухватками и манерничаньем, никак не сумеет зачать. И Амадей. А Ганс… Говорят, в своей новообретенной молодости он произвёл сына от плоти своей, но никто иной в том не был замешан. Уж больно сильно в нем было мужское начало.
– Полная Урсула Ле Гуин. Левая рука…
Я не договорил – утихшая боль проснулась и воткнула в упомянутую конечность острое шило.
– Это у тебя фантомное, – утешил меня Хельм, заметив гримасу. – До нашей Ханни должно вроде утрястись.
– Ханни. Медок. Это от волос пошло́?
– Угм. Иоганн ее зовет еще Медовушка или Ламьель, как у Стендаля. По причине склонности к террору. Видишь ли, она из чистого садизма любит уткнуть мужика носом в перины и трахать сзади.
– Куда и, главное, чем?