На каждом шагу Персиваль встречал друзей семьи и знакомых, хрустальные бокалы с шампанским отражали свет. Слова таяли в воздухе, оставляя ощущение сплошного бархатного гула. Он слышал разговоры об отпусках, яхтах и деловых предприятиях, и это характеризовало друзей его матери так же, как вспышки бриллиантов и жестокий смех. Гости разглядывали его из всех углов — его ботинки, его часы, — прерывали беседу, чтобы рассмотреть трость, и наконец, завидев Оттерли, понимали, что больной растрепанный джентльмен — Персиваль Григори Третий, наследник имени и состояния Григори.
Наконец они добрались до матери, Снейи Григори. Она расположилась на своем любимом диване из готического гарнитура — красивый, богато украшенный, на деревянных вставках вырезаны змеи. После переезда в Нью-Йорк Снейя набрала вес и теперь носила свободные летящие туники, которые окутывали ее фигуру шелковым облаком. Развернув роскошные, переливающиеся всеми цветами радуги крылья, она красиво и эффектно устроила их за спиной, словно фамильную драгоценность. Подойдя ближе, Персиваль был почти ослеплен их яркостью. Каждое перо мерцало, как лист цветной фольги. Крылья Снейи были семейной гордостью, их красота и плотность служили доказательством чистоты рода. У прабабушки Персиваля были разноцветные крылья тридцати шести футов в размахе. Подобного не встречалось уже тысячу лет. Говорили, что такие крылья служили моделью для ангелов Фра Анджелико, Лоренцо Монако и Боттичини. Крылья, как сказала однажды Снейя Персивалю, — символ их крови, знатности, господствующего положения в обществе. Это власть и престиж, и Снейю очень беспокоило, что ни у Оттерли, ни у Персиваля нет детей — продолжателей рода и наследников этого дара.
Оттерли прятала свои крылья, и Персиваля это раздражало. Вместо того чтобы показывать их, как принято, она упорно прижимала их к спине, словно была какой-то полукровкой, а не членом одной из самых знатных ангельских семей в Соединенных Штатах. Персиваль понимал, что отказ от крыльев дает возможность существовать среди людей и не бояться быть обнаруженным. Но прятать их в своем кругу — это настоящий вызов.
Снейя Григори поприветствовала Оттерли и Персиваля, протянув руку, чтобы дети ее поцеловали.
— Мои херувимы, — сказала она глубоким голосом.
У нее был слабый немецкий акцент — напоминание о детстве, проведенном в Австрии, в доме Габсбургов. Она прищурила глаза и внимательно осмотрела ожерелье Оттерли — круглый розовый бриллиант в старинной оправе.
— Какая восхитительная вещица, — сказала она, словно удивляясь, что видит на шее дочери такое сокровище.
— Не узнаешь? — небрежно сказала Оттерли. — Это бабушкина.
— Правда?
Снейя приподняла бриллиант большим и указательным пальцами, и на ограненной поверхности заиграл свет.
— Отчего-то я его не узнаю. Он из моей комнаты?
— Нет, — сдержанно ответила Оттерли.
— Разве ты взяла его не в хранилище, Оттерли? — спросил Персиваль.
Оттерли скривила губы и бросила на него уничтожающий взгляд. Персиваль понял, что выдал сестру.
— Ах, вот в чем дело, — сказала Снейя. — Я давно не была в хранилище и совсем забыла, что там есть. И что, все драгоценности моей матери так же прекрасны, как эта?
— Они великолепны, мама, — сказал Оттерли, теряя уверенность.
Она много лет брала драгоценности из хранилища, а мать этого не замечала.
— Мне ужасно нравится эта вещица, — сказала Снейя. — Может быть, я съезжу в хранилище около полуночи. Надо бы сделать опись.
Ни секунды не колеблясь, Оттерли сняла ожерелье и сунула его в руку матери.
— Ты в нем будешь просто сногсшибательна, мама, — сказала она.
Не дожидаясь ответа, не в силах скрыть горечь от потери такой драгоценности, Оттерли повернулась на шпильках и скользнула в толпу. Платье так плотно облепляло ее, будто ткань была мокрой.
Снейя поднесла ожерелье к свету, и бриллиант вспыхнул, похожий на шар жидкого огня. Она спрятала его в вечернюю сумочку, украшенную бисером, и повернулась к Персивалю, словно внезапно вспомнив, что единственный сын стал свидетелем ее победы.
— Довольно забавно, — сказала Снейя. — Оттерли думает, будто я не знаю, что она уже двадцать пять лет крадет мои драгоценности.
— А ты и вида не подавала, что знаешь, — засмеялся Персиваль. — Если бы ты хоть раз сказала ей об этом, Оттерли давно остановилась бы.