Амфоры были полны кипрского вина, и рабы сбились с ног, наполняя чаши. Была уже глубокая ночь, когда Симеон велел подать лодку и отправился в обратный путь через пролив, освещенный красным оком маяка. Он задремал.
Однако как только ноги его коснулись суши, сонливость его как рукой сняло. Может быть, он и лег бы, но храп Исаха отбил у него всякую охоту ко сну, и он снова покинул свои покои. Он подумал было сходить к маяку и полюбоваться им вблизи, но, очутившись на молу, о камни которого с ласковым шорохом разбивались волны, оказался во власти ночи.
Он замер.
Ночь была удивительно светла, хотя и безлунна. Бархатная лазурь неба с неисчислимым множеством высыпавших на ней звезд создавали впечатление, что ночь эта – лишь иная форма дня, более таинственная и более прекрасная. Синева ее, словно наполненная звоном тысяч светильников с золотыми и серебряными подвесками, была подернута там и сям белыми пеленами, развернутыми от одного края неба до другого. Млечный Путь сливался с блуждающими туманами, с поднимающимися от волн испарениями, и фантастические световые вихри уносились в непостижимые молочно-белые расселины, отверстые во тьму.
Снежными хлопьями летели кометы, градом сыпались метеоры в облаках космической пыли. Сколько их попадало в море, но в небе оставалось ничуть не меньше, чем раньше! Все это походило на беззвучную музыку чудесных кимвалов, арф и псалтерионов, а невесомые покрывала, мелькавшие среди этого звездного кружения, хочешь, не хочешь, приводили на ум мысль об ангелах с их легкими крыльями, исчезающими, едва успев показаться.
Медленно ступая, словно против воли, Симеон вернулся в душную келью, наполненную храпом и всхлипываниями спящего Исаха. Он велел рабу зажечь масляную лампу и сел, чтобы перечесть переведенный за несколько часов до этого отрывок. Стиль Александра четко запечатлел на восковой дощечке красивые греческие буквы, скромные и рациональные, выстроившиеся в обратном направлении, но столь чуждые варварской величавости и благородству прямолинейного еврейского письма, равняющего ряды в боевом порядке справа налево, так, как пишет Сам Господь.
Симеон стал читать:
«Проси себе знамения у Господа, Бога твоего; проси или в глубине, или на высоте. И сказал Ахаз: не буду просить и не буду искушать Господа. Тогда сказал Исайя: слушайте же, дом Давидов! разве мало для вас затруднять людей, что вы хотите затруднять и Бога моего? Итак Сам Господь даст вам знамение: се, Дева во чреве приимет, и родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил».
На греческом языке текст показался Симеону почти таким же прекрасным, как и на еврейском. Ему даже понравилось, что здесь были обозначены гласные: так слова Исайи раскрывались во всей их полноте. Он вышел и посмотрел вверх, и ему показалось, что небо стало еще ближе. Он пошел по усыпанному галькой берегу, и ему почудилось, что он сейчас взлетит над волнами, которые всё раскручивали свои завитки. Он стал читать один из любимейших своих псалмов:
«Познайте, что Господь есть Бог, что Он сотворил нас, и мы – Его, Его народ и овцы паствы Его».
* * *На следующее утро Симеона разбудили громкие голоса. Постель Исаха была пуста, солнце сияло уже высоко в небе, и слышно было, как писец пытается оправдываться перед рассыпающимся в проклятиях Исахом:
– Ах ты мошенник, нечестивец, гадючье отродье, бегемот! Да знаешь ли ты, что и за меньшее зло наш Господь должен был бы превратить тебя в огненный столп!?
Симеон быстро вышел на крики.
– А, вот и ты, Симеон! Смотри-ка, на что этот филистимлянин осмелился поднять руку! – гремел Исах, вырывая у себя клочьями бороду. – Он испортил ночью всю нашу с тобой работу! Раз уж Господь его не покарал, я предлагаю предать его, в соответствии с Законом, смерти через побиение камнями.
– Я ничего не сделал, я не виноват! – кричал Александр. – Это не моя рука.
– Ты не узнаёшь, что ли, своего почерка, лицемер!? Ты отрицаешь, что это твоя дощечка?
Александр был смущен.
– Дощечка моя, но я прекрасно помню, как я писал numphe, a не parthenos. Вы же сами десять раз перечитали. Никто ни разу не произнес parihenos. – Он повернулся к Симеону: – Скажи ему, почтенный старец, ведь там было numphe.
Симеон взял дощечку. Она была нетронута: ее ни скребли, ни пытались растопить на ней воск, однако отчетливо можно было прочесть: eparthenos en gastri lepsetai kai teksetai mon – «ce, Дева во чреве приимет, и родит Сына». А что же он сам читал этой ночью: parthenos или numphe, «дева» или «девушка»? Он только помнил, что всем своим существом принял старый текст в таком виде, в каком он прочел его в тот момент: «се, Дева во чреве приимет, и родит Сына». Он вспомнил также, что днем слово parthenos не звучало. Однако ему было ясно: Исайя хотел сказать именно «дева», и сейчас, пять столетий спустя, в переводе его намерение открылось самым чудесным образом. «Дева родит»: Симеон чувствовал, по мере того, как вникал в это противоречие, как им овладевает великий покой. – Послушай-ка, Симеон, – не унимался Исах, готовый, казалось, разодрать на себе одежду (однако, надев с утра свою лучшую рубаху, выкрашенную краской из морских ежей в красивый пурпурный цвет, он теребил ее на себе с большой осторожностью), – это скандал, ты что, заодно с этими необрезанными язычниками? Почему parthenos7. По-еврейски сказано alma, и там ничего не говорится, извини меня, о состоянии девственной плевы этой самой alma. Alma значит «незамужняя молодая женщина», и всё!