– Какхочешь, вернись!
Он обернулся, такой жалкий в этой дамской кофте и коротких не по росту штанах. Его уже снова трясло от холода. В слабом свете единственной лампочки пальцы его ног четко вырисовывались на фоне потертого коврика – отмытые снегом, совершенно без мозолей, они были удивительно стройны, красивы и казались прозрачными.
– Вернись, – повторила Франческа, – можешь переночевать сегодня. Мы же не дикари какие-нибудь, чтобы вот так тебя отпустить.
И тут произошло нечто удивительное.
В полумраке поднимающейся лестницы да еще и против света она скорее угадывала, чем видела его. И вдруг, еще мгновенье назад такое серьезное и унылое, несмотря на красоту, лицо Какхочешь осветилось изнутри так, что сначала стало различимо в полутьме, а затем залило светом тесную лестничную клетку. Свет заиграл на перилах и озарил убогие стены, обшитые ободранным, исписанным мальчишками зеленым пластиком. Франческа увидела, что Какхочешь улыбался, и сияние его улыбки в десятки раз превосходило мощность ввернутой под потолком сорокасвечовой лампочки.
Он не стал ломаться.
Он медленно спустился вниз, и с каждой ступенькой улыбка его все угасала, но все же не совсем, так что, когда он снова вошел в их жилище, что-то от этого сияния еще оставалось. Подняв голову, Махмуд с трудом узнал его и очень удивился: конечно, спать в тепле гораздо приятнее, чем возвращаться на мороз, но чего уж так сиять-то. Франческа принялась хлопотать. Она достала из-за зеркального шкафа старый матрас, разложила его на полу, принесла подушку и серое войлочное солдатское одеяло, доставшееся ей когда-то от одного из бывших покровителей. Гость лег. Хозяева тоже улеглись в постель и потушили свет. Какое-то время им казалось, что они видят некое свечение вокруг подушки незнакомца, но оно скоро погасло, и они решили, что им почудилось.
* * *На следующее утро, после тяжелого объяснения со своей половиной по поводу некупленной куртки и пущенных на ветер сбережений, Махмуд надел передник, уселся на табурет у рабочего стола, стоявшего тут же в углу их единственной комнаты, и разложил унаследованные от сапожника-бербера инструменты с отполированными временем и долгим употреблением ручками. Чего тут только не было: и шильца – прямые и изогнутые, и скребки, и пробойники, специальные утюжки, дратва, болванки, шпандыри, сапожные ножи и даже кожаные рукавицы, чтобы не поранить руки. Пока Какхочешь завороженно разглядывал все это богатство, Махмуд вычерчивал мелом на куске кожи продолговатую форму. Затем гость опять тихо произнес:
– Спасибо…
И, все еще дрожа, направился к двери. На ногах у него были теперь старые домашние тапки, которые выдала ему Франческа, когда он поднялся утром.
Махмуд умоляюще взглянул на Франческу. Та, надувшись и уйдя в себя, хлопотала по хозяйству. Однако, почувствовав его взгляд, она сказала:
– Пусть остается и позавтракает.
Он остался на этот день и на следующий, и еще на несколько дней. Потом, робко спросив у Махмуда разрешения помочь ему, в несколько часов выучился ремеслу и стал скоро прекрасным сапожником, гораздо лучше, чем его хозяин.
Он менял подошвы, ставил заплаты, набивал набойки, прострачивал союзки, выгибал носки, прошивал рант. Он ничего не умел, но стоило Махмуду раз или, в крайнем случае, два показать ему тот или иной прием, как он усваивал его с поразительной легкостью. Он сам удивлялся, что у него все так легко получается, и приходил от этого в восторг. Оказывается, и это можно сделать, и то. Он шил восточные туфли, чинил старую обувь, сумки, ремни, чехлы, чемоданы, и не только из кожи, но даже из кожзаменителя и разных синтетических материалов. Но вскоре ему стало этого мало, и он начал шить обувь по мерке. Он стал известен в округе. Нельзя сказать, что на его товар был большой спрос, однако в Сен-Дени оставалось еще несколько сутенеров среднего пошиба, работавших в Париже и любивших пощеголять в сапогах а-ля Дикий Запад или в ботинках из крокодиловой кожи в стиле тридцатых годов, которые получались у Какхочешь не хуже, а подчас и лучше фабричных и стоили при этом намного дешевле. Он умел угодить самым причудливым прихотям заказчиков и заказчиц, а коль скоро взамен он не просил ничего, Махмуд стал получать весьма существенную прибыль. Какхочешь работал по шестнадцать часов в сутки или даже больше, ничем другим не занимался, пил только воду, питался более чем скромно, говорил только при крайней необходимости и никогда больше не улыбался.