Махмуд разрывался между желанием услужить и страхом не угодить такому большому, такому важному человеку.
– Я, Си Бубекер, простой сапожник и больше занимаюсь починкой.
– Заткнись, продажная шкура, кабильский шакал, подлый предатель. Я видел туфли, которые ты сделал для имама Али и генерального советника Шарафа, он мой друг. Даю тебе три дня, и если мне понравится, получишь пять тысяч франков. Когда Си Бубекер хочет доставить себе маленькое удовольствие, он ничего не пожалеет. Я хочу, чтоб этот филосоп позеленел от моих туфель. Ну так что: да или, может, нет?
Махмуд взглянул на своего работника, который застыл, держа в одной руке лодочку сорок второго размера, в другой – молоток и зажав губами несколько гвоздиков. Сначала Махмуд подумал, что тот смотрит на толстого Си Бубекера, все больше багровевшего с каждой секундой оттого, что кто-то осмелился не сказать ему сразу «да». Но глаза Какхочешь глядели поверх левого плеча разбушевавшегося заказчика, губы его шевелились, и в какой-то момент можно было подумать, что он подмигивает кому-то в пустоту.
– Если ты откажешься, – сказал Си Бубекер, – я вышвырну тебя из Сен-Дени. Мэр – мой приятель, да и лейтенант жандармерии – тоже. Три дня. Пять тысяч.
Махмуд прекрасно знал, что ему не под силу создать такое произведение искусства.
– Соглашайся, Махмуд, – послышался вдруг голос Какхочешь, – а я сниму с господина мерку.
Это была самая длинная фраза, какую он когда-либо произнес.
Си Бубекер сказал:
– Если твой работник и чокнутый, то уж, во всяком случае, не такой, как ты. Он хоть понимает, что такое хорошо и что такое плохо. Пять тысяч – три дня.
Какхочешь принес табурет, и Си Бубекер положил на него правую ногу, узловатую и опухшую.
– Снимай с обеих, они у меня разные, – самодовольно заявил он.
Встав на колени, Какхочешь аккуратно расшнуровал его правый ботинок, снял его с ноги, стараясь не причинить боли клиенту, измерил длину и ширину подошвы, обтянутой шелковым носком со стрелкой сбоку, обрисовал контур на листе бумаги, затем измерил длину и ширину всей стопы. Потом все это он проделал и с левой ногой.
– Видишь, размеры получились разные. Как я тебе и говорил. Ты будешь работать?
– Он, он, – торопливо закивал Махмуд.
После того как мерка была снята, Си Бубекер решил позабавиться и толкнул Какхочешь большим пальцем ноги в грудь так, что тот опрокинулся навзничь. Пока Какхочешь поднимался, Си Бубекер хохотал во все горло, а Махмуд изображал на своем лице улыбку.
– Надо иногда и повеселиться, – проговорил Си Бубекер. – А ты тоже кабил?
– Я не кабил, – ответил Какхочешь.
Но Си Бубекер больше его не слушал. Потрясая с важным видом мясистым пальцем, он повторял:
– Три дня – пять тысяч, шакал кабильский. Для тебя это просто клад, а мне – раз плюнуть. А не успеешь – шкуру с тебя спущу.
Эта шутка навевала тяжелые воспоминания. Но для Си Бубекера, может, и приятные. Он вышел, не закрыв за собой дверь, как и последовавший за ним телохранитель.
Махмуд развел руками:
– Не надо мне было соглашаться…
– А вот и надо, – сказала Франческа. – Пять тысяч – это нам обоим, а шкуру сдирать он будет с тебя одного.
Махмуд не хотел смотреть, как работает Какхочешь. Он знал, что все будет в порядке, знал он и то, что Какхочешь предпочитает работать в секрете. Кроме того, в нем сидел какой-то суеверный страх: так, люди стараются не смотреть на живот беременной женщины или на курицу в момент, когда она несется. Вот он не будет смотреть на Какхочешь, и у того тогда все получится.
Какхочешь кроил в своем темном углу – и как только он умудрялся там хоть что-то разглядеть? Франческа уверяла, что у него просто кошачьи глаза. Он кроил, бесстрашно прокалывал шилом драгоценный сафьян, а Махмуд в это время с грехом пополам менял подметки на лодочках бакалейщицы – так он боялся Си Бубекера. Конечно, угоди он ему, пять тысяч франков – это целое состояние. Но если Какхочешь хоть чуточку ошибется и отрежет не там, где надо, Махмуду негде будет спрятаться. И дело тут не в дороговизне сафьяна и не в желании утереть нос филосопу – деду невесты: Си Бубекер был помешан на своем престиже. Если кто-то осмеливался его обидеть, он редко убивал обидчиков: он кастрировал, отрезал носы, преследовал семью несчастного, но никогда не отказывался от мести, считая ее неотделимой от своего достоинства.
Три дня Какхочешь прилежно трудился – обрезки кожи и обрывки дратвы так и падали к его ногам, – и его спокойное и вдумчивое трудолюбие, словно тихая музыка, сеяло вокруг умиротворение и веру. Однако Махмуд чувствовал себя будто на раскаленных углях.
– Ну как, кончил? – спросил Махмуд на третий день, когда до прихода людоеда оставалось всего несколько часов.