Но Ева с ее безошибочным чутьем точно знала, что я не успокоюсь до тех пор, пока не попробую еще раз. Наша с нею связь была намного глубже, чем та, что обычно соединяет любовников или мужа и жену, потому что однажды мы вместе заглянули за черту, где не действуют никакие правила, а человек не стоит ни гроша.
Такая вот история.
Потому-то я и торчал посреди этой комнаты со сползающими со стен обоями, уставившись в мертвый монитор моего старенького компьютера. И при этом понятия не имел, с чего начинать.
— Кофе, — сказала Ева, входя и ставя на стол перед монитором чашку. — Ты не помог бы мне открыть чемодан? Там замок заело, а чемоданы — не мой профиль.
На ней ничего не было, кроме моей старой фланелевой рубашки с продранными локтями. Влажные волосы развились, глаза блестели, как трава после дождя.
Я тут же забыл про кофе, про чемодан и про все остальное, однако у Евы оказались совсем другие планы…
Спустя четверть часа я уже бодро направлялся в ближайший супермаркет, на ходу размышляя о человеке по имени Луи Николя Робер. Точнее, не о нем, а о последствиях его изобретательности. Несмотря на то что еще в 1798 году этот самый Луи создал первую машину для изготовления бумаги, а еще через десять лет немцы Кениг и Бауэр опробовали первый типографский станок для печати больших тиражей, и все это вместе взятое вроде бы позволило решить проблему дефицита денег в Европе, — для нас с Евой финансовая проблема оставалась более чем насущной. Денег, которые мы привезли с собой, при самой зверской экономии должно было хватить максимум на пару месяцев, а значит, поиски работы нельзя откладывать ни на день.
Когда человек всерьез намерен решить какую-нибудь задачу, часто оказывается, что он готов к этому гораздо лучше, чем ему самому кажется. Домой я возвращался с пакетом покупок и списком имен тех, кому собирался позвонить в первую очередь. А также с убеждением, что город за год практически не изменился. Только на каждом углу лезли в глаза новые вывески банков, а на то, чтобы перейти дорогу, требовалось куда больше времени. Похоже, у соотечественников образовался избыток наличности.
Список вышел коротким. Там выстроились пятеро моих преуспевающих однокурсников, парочка пожилых юристов, с которыми мне приходилось в разное время поддерживать деловые отношения, а последним значился все тот же старший следователь Гаврюшенко. Хотя, по здравом рассуждении, с него бы и следовало начинать.
На обратном пути я поддался слабости — остановился у газетного киоска и приобрел несколько пестрых газетенок с объявлениями о найме.
Полагаться на объявления не приходилось, но и выбора особого у меня не было. Этот город, расслабленно вплывающий в осень со всеми своими подвяленными солнцем каштанами, плешивыми тополями, студентами с пивом, бродячими псами, лавчонками и супермаркетами, заводскими окраинами и пышными особняками исторического центра с точки зрения моих намерений ничем не отличался от пустыни Гоби. Меня здесь помнили, и это было хуже всего. Я принадлежал к корпорации, а полтора года назад эта самая корпорация сочла меня нежелательной персоной. Или, если быть точным, довела до моего сведения, что адвокатской практики мне не видать как собственных ушей.
Я проверил и убедился, что коллеги слов на ветер не бросают. Лучшее, на что я мог рассчитывать, — должность юриста в торговой фирме, то есть все, чего я терпеть не мог: фиктивные договора, отписки, тяжбы с поставщиками, тоска в хозяйственном суде, а на закуску — переговоры с контролирующими инстанциями. И это можно было считать удачей, если бы такая удача не означала полную капитуляцию.
В общем, вполне депрессивная ситуация.
В промежутках между совершенствованием интерьера (Ева сказала, что все уважающие себя люди спят лицом на восток, и в результате мой сиротский диванчик переехал, вызвав цепную реакцию среди остальной мебели), мытьем окон и наспех проглоченным обедом я время от времени закуривал, присаживался к телефону и набирал какой-нибудь номер из списка.
Прокуратура сурово молчала — в кабинете Гаврюшенко трубку не брали. Однокурсники по юридическому вспоминали меня с трудом, говорили сухо и озабоченно, а когда я заикался о работе, изображали такое недоумение, будто я заявлял претензии как минимум на шведский престол.