— До этого еще не дошло, — я засмеялся. — Мне, собственно, вот о чем хотелось потолковать…
— Стоп, — мгновенно среагировал Гаврюшенко. — Не по проводам. Сейчас у меня совещание, и сколько я там буду париться — одному богу известно. Поэтому давай приходи завтра в прокуратуру — скажем, в десять. Поднимешься на третий, мой кабинет теперь рядом с приемной. Да там и табличка есть с фамилией, найдешь.
«Третий» означало, что мой старый знакомец пошел на повышение, а положение кабинета указывало на статус начальника отдела или заместителя прокурора.
— Ого! — сказал я. — Мои поздравления, Алексей Валерьевич.
— Оставь их себе, — сердито огрызнулся он. — Побыл бы денек в моей шкуре — знал бы, с чем поздравлять. Все, меня нет.
Он швырнул трубку, а я принялся соображать, что бы все это могло значить.
— Ну? — спросила Ева, присаживаясь рядом и отмахиваясь от дыма сигареты, догоравшей в пепельнице.
Я пожал плечами.
— Завтра у меня встреча. В десять. Тебе не попадался на глаза мой галстук — серый с синим, шелковый?
Ева прищурилась и оглядела меня с ног до головы.
— Не представляю тебя в галстуке, — она вдруг прыснула, как подросток. — Ты будешь важный, как… как какой-то мормон!
Я задумчиво потрогал то место на собственном затылке, где еще год назад болталась стянутая резинкой косица, приводившая в тихое бешенство моих коллег. От нее и от многого другого мне пришлось избавиться как раз перед тем, как я отправился в аэропорт, — чтобы не выделяться в толпе. И только крохотная платиновая сережка в мочке левого уха оставалась как знак связи с прошлым.
— Ну при чем тут мормоны? — с упреком сказал я.
Еще по дороге с вокзала нам попалась на глаза парочка розовых юношей в отутюженных рубашонках с туго затянутыми галстучками. На бэйджах значилось: «Брат такой-то». Ева тут же спросила — что за братья, и я пояснил. Должно быть, румяные миссионеры с берегов Большого Соленого озера произвели-таки на нее впечатление, а еще большее — мое вранье о мормонском многоженстве и многодетности.
— Не знаю, — ответила она. — К слову пришлось.
— Мне случалось встречать и вполне приличных людей, которые время от времени надевали галстук.
— А как же, — согласилась Ева. — Ты рассказывал. Правда, все ваши встречи почему-то происходили в следственном изоляторе.
— Ничего подобного! — возмутился я. — Далеко не все.
— Может, нам стоит пойти прогуляться? — неожиданно переключилась она, одним махом вычеркивая мормонов, галстуки и адвокатуру из списка тем.
— Не думаю, — сказал я. — Слишком душно. Уж лучше я научу тебя играть в «Скрэббл».
— Во что? — заинтересовалась Ева, неосторожно приближаясь на расстояние вытянутой руки.
Любопытство погубило ее так же неотвратимо, как и первую женщину.
— В «Скрэббл»! — прорычал я, сгребая ее в охапку.
На этот раз Еве не удалось ускользнуть, поэтому она закрыла глаза, потеснее прижалась ко мне и проворковала:
— Какая удача, что у тебя нет даже телевизора!..
Несмотря на то что мой дряхлый диванчик был сориентирован точно вдоль пятьдесят шестой параллели, проходящей через город, спалось мне в эту ночь неважно. А когда рассвело и косой солнечный луч с энергией боевого лазера ударил мне прямо в лицо, последние остатки сна улетучились. Тем более что как раз перед тем мне виделись черные, как головешки, штурмовые вертолеты, длинные, полные зеленоватого тумана просеки в сосновом бору и человек по фамилии Риссенберг, похожий на то самое изваяние Будды, которое разнесли в куски талибы в Афганистане. День обещал быть таким же жарким, как и весь этот аномальный сентябрь.
Ева спала, отвернувшись к стене и закутавшись в простыню. Дыхание ее было легким, почти неслышным, и когда я посмотрел на нее, у меня почему-то сжалось сердце.
В кухне я сварил кофе, малость поколебался и закурил, сразу нарушив давний зарок не делать этого натощак. Потом налил стакан молока и отнес в комнату.
В половине девятого, когда я уже был готов к выходу, в кухне появилась сонная Ева со стаканом в руке.
— Доброе утро! — сказал я. — Как спалось?
Вместо ответа она почесала голой пяткой щиколотку и спросила:
— И вы тут это пьете?
Я рассмеялся, и все мое напряжение как рукой сняло. Отняв у нее стакан, я выплеснул остатки молока в раковину и сообщил:
— Я ухожу. Будь умницей, веди себя как воспитанная девочка. Чужим не открывай — на этот случай в двери тамбура есть глазок.