— Нет, девонька! Поединка не будет! Я сказал!
Тяжёлый жар превратил мир вокруг в пылающий туман, в котором блестящими каплями выделялись только лица. Но сердце оплетал маленький дубок, уверенно набирающий рост и силу. Корни входили в солнечное сплетение, закружившись вместе с ним в маленькую галактику. Михаил закрыл глаза, чувствуя, как начинает закладывать уши. И, пока ещё оставались силы, крикнул в сторону трона:
— Один отец — одно решение! Либо Отец жив и в гнезде, но со своей избранницей, либо Отец мёртв! Выбирайте! Мне недолго вогнать нож в сердце! И тэра не отдадут вам моего тела! Битва и смерть!
— Она — не Королева! — тягуче заныли горгонии. — Её власть — смерть Гнезду! Она — не Мать!
— Тогда и я не Отец!
Горгонии молчали долго.
Он чувствовал их молчание и напряжение, повисшее в зале, словно застывающую сосновую смолу, сковавшую в янтарной капле мушек и муравьев. А внутри горело тело. И ощущение костра, от которого, опаляясь, скручивались жгуты мышц, принуждало стискивать зубы и тесно смыкать веки, не выпуская слёз. Михаил напрягся, перенося внимание с огня на влагу новых листьев странного дубочка, вьющегося вокруг сердца, словно лоза хмеля. Где-то наверху, среди сплетения дрожащих от толчков сосудов, стебли собирались вместе, и пышной шапкой выбрасывали вверх свежие влажные листья. Как и положено, похожие на брюшко зелёной сороконожки, раскрывшей широкие объятия. Дубок оплёл сердце и победно потянул свои ветки по сосудам. Он тыкал в огонь только что народившимися листьями, и пламя, шипя, отступало от грудины.
Чем больше Михаил думал о дубке, тем стремительнее и сильнее тянулись ветви, а огонь всё дальше отползал испуганной и недовольной змеёй. Но отступал до тех пор, пока не загнездовался в ладонях, свернувшись в клубки. Кисти от этого стали тяжёлыми и горячими, но этот жар уже не воспринимался как что-то опасное. Скорее — укрощённая стихия, силу которой можно направить в любую сторону.
— Одна Королева — твоя! — ответили горгонии, и Михаил тяжело открыл глаза.
Тело, уставшее до предела, наполнялось звенящей радостью мирно качающихся внутри листьев. Тонких, маленьких, позвякивающих, словно выкованных из металла. И — удивительно — от музыкального тонкого звона, похожего на перешёптывание трубок китайских колокольчиков, становилось на душе уверенно и спокойно. Будто не деревце вплеталось в тело, а жёсткий каркас несминаемого убеждения в правильности происходящего и понимания своего места в нём.
Горгонии расступались перед Стратим, стоящей на ступенях тронной пирамиды. Она подняла голову, смотря на престол, и на мгновение замерла в нерешительности. Ей открывалась дорога до трона, возле которого уже не было Рарог. Сверженную белую деву, скрючившуюся возле пирамиды, сёстры покрывали красным шёлком. Стратим встряхнула волосами, неугомонно бьющими по плечам, и сделала первый шаг.
— Вот и ладненько, — облизал губы Михаил.
Дубок внутри покачал листьями кроны, соглашаясь.
Глава 24
Прощание
Мир — кольчуга, существующая в четырёх измерениях, где каждое звено — сущность. Все связаны, всё связано — и живое, и мёртвое. У всех одна цель и все вместе — плоть мироздания. И отдавая ближайшему, ты отдаёшь миру и в нём тому, дальнему, кто помог тебе когда-то. Отдавая, ты берёшь…
Смотря, как подруги наряжают Стратим, Михаил усмехнулся. Кем бы ни была женщина, к какому роду не принадлежала, а внешний вид для неё оставался на первом месте. Объявленная новой владычицей, Стратим успела огласить три веления, после чего позволила уговорить себя на смену одежды, приличествующую королеве. Три закона, необходимые в сложившейся обстановке. Провозглашение нового Отца. Объявление мира с Пределом Людей. И придание статуса дружественной делегации находящимся в Гнезде тэра. Всё остальное меркло перед возможностью спокойно переодеться, скрыв, наконец, изувеченное боями тело.
С трудом подошёл Родимец. Раны после лечения тэра стали почти не заметны, но контузия сказывалась — он тяжело ориентировался в пространстве и щурился, будто целился, разыскивая знакомые фигуры в мутности мира.
— То-топтыгин! — позвал он. — Ка-катько в сон по-погрузили. Типа, за-заморозка. До-до врачей до-доберёмся, там восстановят.
Михаил кивнул. Накатило странное чувство. Захотелось товарища обнять, прижать поближе к звенящим дубовым листочкам возле сердца, подарить часть внутреннего покоя, поделиться уверенностью и силой. Но знал — не получится. Пока — не получится. Не готов ещё сам. Потому протянул руку, горячую от свернувшегося в ней огня. Родимцев не сразу нашёл её в воздухе, раскоординированно махая своей. Но, когда ладони сцепились, вздрогнул, обжигаясь до кости ласковым теплом, стремительно разворачивающимся в нём. Тепло пробежало волнами по телу — от кисти до живота, — и стало хорошо, словно с проруби — в баньку, а потом вышел, остограммился и почувствовал себя по-настоящему живым. Михаил видел, сочувствовал то, что происходило с товарищем. И оттого на душе становилось легко и свободно. То, чего хотел, — получалось.