Михаил опустил руки. Мир вокруг шатался. Тихий дубок свертывал подсыхающие листья. Влага, так необходимая деревцу, вся поднялась куда-то под гортань и там свернулась в ледяной комок, и ни туда — ни сюда. А ладони опалило разгорающимся пожаром.
— Прости всех. Прости себя. И уходи. Всё, что получилось — уже получилось. И твоя доля была в нём не больше чужих, — Королева поднялась и встала, отвернувшись.
Несколько мгновений решаясь, Михаил поднялся, шагнул ближе и взялся за острые плечи.
— Если я уйду, то тебя лишат трона… — хотелось сказать о другом, но уж как получилось.
— Я знаю, что будет дальше, — устало сказала она. — Слишком хорошо знаю, что будет, и если ты останешься, и если ты уйдёшь. Да, я буду чёрной королевой. Да, как было напророчено, Гнездо останется без нового поколения и род мой сгибнет, оставив после себя только серый монолит дома на равнине… Но я люблю тебя. Люблю, и потому отпускаю. Нет! Не отпускаю — гоню! Гоню, зная, что будет дальше… Потому что, если ты останешься, будет ещё хуже…
Горло сдавило ледяным комом так, что даже слова стали даваться с трудом:
— Хуже?
Королева тряхнула волосами, но змеиные головы не захотели жалить, а вяло трепыхнувшись опали.
— Да. Хуже! Будет боль. Вечная боль, в которой будет жить Гнездо. Боль женщины, которая не нужна и всегда оказывается противоположностью той единственной и светлой, образ которой разлука заполняет божественными чертами. Боль матери, которая вынашивает ненужных детей, чьи беззащитные комочки не вызывают у родителя ничего, кроме неудовольствия. Боль сущности, чья гордость растоптана желанием дарить радость тому, кто отрицает её как источник. Боль, Отец… Вот чем от меня напитается мой мир, мой дом, мои сёстры… Не верой в себя, как дарила сестра, и не любовью, как хотела я… — она помолчала, справляясь с собой и продолжила тише, — А если ты уйдёшь, память о тебе будет сжигать моё сердце в нежности и безысходности. Но, может быть, крохи этой нежности позволят Гнезду выстоять до той поры, пока не найдётся та, которая сместит меня, отыскав себе мужа и отца роду… И в благодарность ей я подарю один совет… Никогда не заключать договоров с мужчиной. Никогда не верить в эти договора. И никогда не позволять мужчине видеть мир таковым, какой он есть! Для того, чтобы все были счастливы, мужчина должен жить в сказке…
— Девонька…
— Уходи! — она зло тряхнула волосами. И теперь пробудившиеся змеи подняли сонные головы, зашипели, трогая воздух раздвоенными языками. — Уходи сам или я прикажу гнать тебя!
Михаил одёрнул руки из-под змеиной атаки и отшагнул.
Она стояла тонкая и хрупкая. Беззащитная. Одинокая. Живая. Женщина. Все, что и было в ней мистического, — только бьющиеся клубком гадов волосы. Но они — не защита от тоски и боли. И они — не препятствие для сильных ласковых рук. И можно сейчас, прямо в эту минуту, шагнуть под укусы чешуйчатых голов, схватить за плечи, развернуть и впиться в губы. И она растает в руках, позволяя себя ласкать. Волосы лягут широкими тугими волнами, утихнут, словно океан в безветренности… А губы будут солёны от слёз, и он закроет глаза, чтоб не знать, чьи это слёзы. А потом… Будет жизнь. И он уже знает, какая…
Смотря на бешеное биение клубка тонких змеек, Михаил сделал шаг назад.
Потом — ещё один.
Эпилог
Михаил прикрыл ладонью слезящиеся глаза от остро жалящего света и взглянул против солнца. Сквозь частокол коричневых стволов и красно-бурый вал кустарников меж ними несложно было заметить человека в чёрном. Полынцев сидел на комле рухнувшей сосны у самого края поляны. Спина сгорблена, плечи опущены. Как не старались тэра, а восстановить людей полностью оказалось им не под силу. Да и дорога сюда, на точку контакта, по заросшим склонам гор не мёд. Одно хорошо — в отличии от мира стерв, тут было солнечно, прозрачно и тепло.
— Устал вояка, — хмыкнул Медведев, вглядываясь в спину Степана, и, подволакивая ногу, двинулся к раверснику. Игнорируя шум в голове и подкатывающую тошноту. Не то, чтобы было зачем. А просто так нужно.
Степан скосил глаза и повёл плечами, когда услышал за спиной шум движения. Михаил ухмыльнулся про себя: «Ну, вот — пробирается медведь сквозь густой валежник… А неделей раньше он бы меня и не учуял!». Подошёл, встал сбоку от раверсника, не позволяя себе даже взгляда в его сторону: если захочет — сам поймёт. С востока сверкала залысиной высота, с запада серебрились облака, с юга солнце заливало кроны. Полынцев молча полез в карман и вытащил смятую белую пачку с красующимся мишенью красным кругом. Встряхнул. Посмотрел. Даже пальцами внутрь залез. Пусто. Смял в кулаке бесполезную обёртку, хотел, было, выбросить, но, покосившись на стоящего рядом, сунул обратно в карман. Топтыгин на его памяти ни разу не бросал в лесу окурки. Не взглянув, Михаил тоже потянул из кармана пачку. Золотистая коробочка, промятая до формы блина, после встряхивания как последним зубом оскалилась единственным белым фильтром. Медведев нахмурился, покосился на раверсника — тот сидел, не глядя на стоящего рядом. Вложив сигарету в губы, Михаил вытащил из другого кармана спички. Восковая сера мгновенно занялась от удара о коробок по касательной. Но Полынцев на знакомый звук не обернулся. Таёжник закурил на неглубокий осторожный вдох и, сделав пару неловких шажков, тяжело опустился на комель рядом с раверсником. И подал ему сигарету. Тот принял, благодарно кивнув, и затянулся.