Лида была благодарна командирам, «не совавшим в кашу» женщин. Была бы все время на передовой — не вернулась бы с войны. Идти в атаку с пехотой — верная смерть. Артиллерист Николай Никулин, воевавший где-то рядом с ней, записал о такой же, как она, девчонке-снайпере, погибшей в наступлении: «Бежим дальше. Перекресток траншей. Из ямы испуганный голос: „Бегите, бегите быстрей! Здесь простреливается!!“ Еще дальше. Выбиваемся из сил, сбавляем шаг. В траншее труп без ног, с красными обрубками вместо колен. Волосы длинные, лицо знакомое. „Да ведь это снайперша из соседней роты. Та, что пела в самодеятельности! Эх!“ — бросает на бегу передний и перепрыгивает через тело»[74].
«Будете принимать раненых», — приказали Лиде и Ане Шеиновой во время боев у какой-то станции в Новгородской области. Аня, которая считала себя снайпером, заявила: «Я уйду на передовую» — и ушла. Никто ее за это потом не наказывал. А Лида была дисциплинированная и приказы не обсуждала. Пришлось ей на войне и стрелять, и заниматься ранеными, и форсировать вплавь реку Великую, и лежать под такой бомбежкой (где-то в Литве), что сутки нельзя было головы поднять — все лежали и лежали в снегу, чуть не целый день. Наверное, второй немец дался бы ей легче, чем первый, но больше она снайперской работой не занималась. И не надо мне, считала Лида, не мое это дело — убивать.
Советское военное руководство думало по-другому и уже в мае 1943 года приняло решение о массовом обучении девушек на снайперов в специальной школе[75].
Анюту забрали в армию летом 1943 года. Принесли повестку, и прятаться, как некоторые знакомые девчонки, она не стала. Почему призвали ее, а других — нет, она точно не знала, однако, видя, что не прислали повестку Ларисе — дочке директора Заготзерна, сделала определенные выводы. «Она видите из какой семьи, — сказала Аня сама себе. — А нас, видите, много…»
В военкомате, куда она пришла с подругой из своего села — Семанщины Пензенской области, им объяснили о недавнем призыве ЦК комсомола, адресованном девушкам, и дали понять, что хоть и получили они повестки, но все равно могут считать себя добровольцами. Так и написали в бумагах. И так всю жизнь Аня и называла себя добровольцем.
Аня Мулатова окончила в Семанщине девять классов и очень хотела идти в десятый, любила учиться, но школу забрали под госпиталь. Аня с одноклассниками помогали вытаскивать из школы парты, стол учителя и глобус — вот и все оборудование. А немцы уже были под Москвой. Вскоре в школе разместили раненых, и некоторое время на станции даже стоял вагон с ранеными, которых негде было разместить. Аня с подругами ходила читать раненым письма и петь песни, и санитарам девчонки помогали чем могли. Раненых (много было «страшных, тяжелых») очень подбадривали эти посещения.
Аня здорово и с удовольствием пела. У нее было простое лицо с небольшими зелеными глазами и нос не сказать чтобы тоненький, но она была высокая и статная, с густыми-густыми каштановыми вьющимися волосами, которые скручивала в локоны, белокожая и с румянцем во всю щеку. Многие засматривались. Как и у других девчонок, у нее был «свой» подшефный раненый, москвич Володя Шевелев. Какое-то время потом она с ним переписывалась и, когда ее отправили в снайперскую школу, ездила в Москву навестить его мать и тетку[76].
Потом раненых уже не было, но школу так и не открыли, и Аня работала в колхозе счетоводом, помогала семье. От голода спасла семью не она, а сестра Лиза, работавшая в конторе Заготзерно. Лиза выписывала какое-то количество отходов, жмыха, на корм птице и часть брала домой. Дома отходы просеивали, толкли в деревянной ступе и пекли лепешки. Этими лепешками да еще своей картошкой и тыквой в основном и кормились.
Сильнее всех страдал от голода младший брат Володя, подросток, мечтавший: «Мама, я стану летчиком и целый мешок тебе сброшу!» — слышал, что летчики сбрасывают продовольствие тем, кто в нем нуждается…
Уходя в армию, долгих проводов Аня не запомнила. Маминых слез не было, в суматохе все прошло как-то незаметно. Что дочь берут снайпером, мама не знала, да если бы и знала, ничего бы не поняла: она была неграмотная и газет не читала. Дел было навалом, не до слез. О дочери она начала беспокоиться только позже, получая с фронта ее письма. «Милая мама, сейчас ночь, я стою в траншее. Я так скучаю по теплой, мягкой постели».