Эстер выходит из ванной. Она чувствует себя превосходно и собирается спросить сестер, не выпьют ли они по чашечке кофе. Однако на пороге комнаты застывает. И слова не может вымолвить. Медицинская кровать, на которой три месяца умирал Томаш, превращена в груду досок, трубок и шурупов. У Эстер перехватывает дыхание. Старшая сестра поднимается, подходит ближе и явно хочет обнять ее.
— Не делайте этого, — глухо предупреждает Эстер, — я начну реветь...
— Вот и на здоровье!
Звучит это почти озорно. Монахиня раскрывает объятия. Эстер, поколебавшись, подчиняется и утыкается лицом в коричневую материю. По спине ее гладит большая ладонь — так сильно, словно это ладонь Томаша. Что-то внутри ее расслабляется — она разражается рыданиями. И не в силах сдержать себя.
— Так, так. Хорошо. Поплачьте, поплачьте.
Эстер навзрыд плачет, и ей не стыдно. Она знает, что эти женщины, как никто, понимают, что довелось пережить ей. В отличие от Иоганы они знают, что такое пролежни или опийные пластыри... Между ними чуть ли не сектантское братство. С рыданиями она рассказывает им, как Томаш, лежа на этой кровати, изводил ее из-за любой мелочи и в каком отчаянии она была.
Как он тщетно пытался управлять самим собой.
Как они напились за три дня до его смерти.
Как он однажды продиктовал ей завещание.
Как они обсуждали детали его похорон.
Как ее мучила совесть, когда он окончательно перестал есть и пить и только грыз кусочки льда.
Как в последние дни ее пугали судорожные движения его рук.
Как он умер.
Они слушают ее с сочувствием, но спустя некоторое время Эстер чувствует, что эта тема утомляет их. Она понимает, что сегодняшний день для них прежде всего поездка в Прагу — отсюда их почти девичье озорство. На полдня они избавились от смертельного хрипа страждущих — а сейчас снова должны выслушивать ее стенания. Она спохватывается и спрашивает:
— Я могу пригласить вас на обед?
16. Иофанел
Карел отвозит покупки домой, а потом пешком по Сезимовой улице проходит к ресторану “У Бансетов”, где его ждет коллега по имени Рихард (здание автошколы на один квартал дальше). Мне сдается, что Карел когда-то раньше слышал слово космополитический... Нам, еще вчера пребывавшим в Китае, а нынче вечером улетающим в Ливан, радиус деятельности Карела кажется довольно ограниченным, но мы не сетуем. Здесь зато все очень прозрачно, все как бы такое домашнее и всегда под рукой... Ха-ха! Я боготворю порядок на рабочем месте.
Карел отказывается ездить за границу. И жене и сыну уже многие годы твердит, что даже самая пустяковая перемена пищи оказывает на него смертельное действие. Но он явно преувеличивает. На самом деле, смертельное действие возымеет на него лишь трамвай номер семь. Счастливая семерка! Ха-ха! Возможно, мой юмор покажется вам безвкусным, но, пожалуйста, поймите, что я должен, подобно психиатру или воспитательнице в детском доме, быть сдержанным в своих чувствах. Но этого бедолагу я уже успел полюбить.
Рихард на целое поколение моложе Карела и, сверх того, недурен собой. За те семь лет, что он работает инструктором автошколы, на его рычаге переключения уже около двух десятков засечек — причем, по его выражению, он никогда не выжимает педаль. К чему лезть на рожон? Он занимает нейтральную позицию и преспокойно ждет: коли не идет само по себе, ну и не надо. Такие вещи требуют самодисциплины. Какой смысл прошибать лбом стену — все равно ее не прошибешь, а проблем не оберешься. Лезть на рожон, в основном, дело контрпродуктивное. Самое лучшее — все пустить на самотек. Как идет, так идет. Рихард отлично знает, что страх перед крутым спуском, нервозность при парковке или — идеальный случай! — утихающее возбуждение после заковыристой ситуации, которая лишь благодаря сдвоенным тормозам и Рихардовой находчивости не кончается катастрофой, часть работы проделывают за него. Потом стоит только бережно обнять и успокоить телку.
— Сделаешь один маленький шажок, которому всегда найдешь оправдание, — и телка буквально кидается тебе на шею!