— Почему? Пожалуйста, проходите. Можете не разуваться.
— Благотворительность — один из основных симптомов климакса, — замечает Иофанел. — Приливы, потливость и филантропия. Ха-ха!
Илмут, поглядев на него, хмурится.
Они проходят в кухню. Карел неохотно садится за стол и открывает бутылку вина. Мария режет пиццу на три части и кладет на тарелки. Она с любопытством ждет, когда Нит-Гайяг откусит первый кусок.
— Ну? Как?
— Замечательная. Отличная.
— Вот видите! Вы даже не знаете, чего лишаетесь.
Волшебство случайного. Очевидно, та же мысль осенила
и Иофанела.
— Когда нашему Филипу было три года, он наотрез отказался от молочных продуктов, — вспоминает Мария.
Ее постоянно унылое выражение лица ненадолго освещается светом материнской любви.
— Нечего было тебе показывать корову в Бескидах, — бросает Карел.
— Вы никогда не ели пиццу, но наверняка знаете, как выглядит коровье вымя? — спрашивает Мария Нит-Гайяга. — Грязное коровье вымя?
— Конечно.
Карел разливает вино.
— Мерзость, правда? — продолжает Мария. — Вот ради Филипа мы и придумали, что есть два вида молока: коровье молоко — и молоко с Млечного пути.
— Это я придумал, — уточняет Карел. — В Международный женский день.
— Да, точно. Ты пришел тогда с работы вдрызг пьяный.
Нит-Гайяг вежливо улыбается.
— А на кухонном столе, как обычно, стояло пять едва начатых йогуртов... — вспоминает Карел.
— Не преувеличивай.
— Тогда мое терпение кончилось.
— Он разбудил Филипа и стал втолковывать ему, что из коровьего молока только те йогурты и сыры, на которых изображена корова, а все остальные из молочных колодцев Млечного пути, — смеется Мария.
Кухонные часы вдруг затихают.
Карел и Мария не двигаются.
— Это максимум, — сообщает Нит-Гайяг. — Больше от них ничего не добьешься.
Почему же я даже много столетий спустя не перестаю ждать большего?
— Стало быть, ничего не поделаешь. Но ты хорошо поработал, — хвалю я его.
Карел наконец отводит взгляд от часов.
— Ну, мне пора, — объявляет он. — В шесть у меня последняя ездка.
Нит-Гайяг тоже встает. Мария принимается убирать со стола. Недолгое волшебство угасает.
— Что ж, до свидания, — говорит Карел Нит-Гайягу и поворачивается к Марии: — Привет.
Он пытается ее поцеловать, но она слегка отталкивает его.
— Иди уж, иди.
Их последние общие минуты: Карел обувается, Мария затыкает пробкой бутылку. Никаких стихов не приходит мне в голову. Возможно, Иофанел прав. Поэзия показывает людей не в лучшем, а в обманчивом свете. Люди не обладают даром прозрения — это та истина, которую я отказываюсь принимать. Морской котик может жонглировать мячом, но говорить никогда не научится; люди умеют говорить, но никогда не научатся жить. Неискоренимая тупость этих интеллектуальных животных, думаю я. Чувствую тщетность усилий и злость, точно учитель во вспомогательной школе. Карел уходит. Viva la muerte![36]
— Давайте все называть своими именами, — угрожающе возвещает Иофанел. — Она не только не сказала ему, что любит его, но даже не поцеловала на прощание.
Он раздраженно поправляет тяжелые крылья.
— Мы сделали все, что могли, — замечаю я. — Силы добра ограничены.
— Она ни разу в жизни не сказала ему этого. У меня ощущение, будто из вселенной несет на меня ледяным холодом.
— Такова жизнь. То, чего нельзя изменить, надо выдержать.
Иофанел вздыхает.
— Еще у нас план икс.
— План икс?
Нит-Гайяг предупреждает меня взглядом.
— Некоторые мысли может внушить женщине только женщина, — с осторожностью говорит Иофанел и поворачивается к Илмут. — Красавица, ты знаешь, что такое оральный секс?
27. Иофанел
Зденек по-прежнему не поднимает трубку, и Ярмила начинает нервничать. Она взад-вперед ходит по маленькой квартире, так что мне приходится постоянно передвигаться. Золотые крылья отнюдь не легкие, и мои ноги отказывают, как тормоза на альпийских дорогах. Кроме того, нас подгоняет время, вот-вот должно начаться шоу. Закругляемся, как любят выражаться телевизионщики. Одного из них мы недавно сопровождали в Австрии. Его последнее невысказанное желание: пожар должен уничтожить все, что он отснял. Ха-ха! Конечно, не в наших силах взорвать весь архив телевизионной развлекаловки... Но, к счастью, ему ужасно захотелось “мюнхенских” белых сосисок, которые по наитию, возвращаясь с работы, купила ему жена, — так что инфаркт застиг его в состоянии полного удовлетворения. Каждое промилле человеческого счастья — колоссальное достижение, частенько повторяет Гахамел.