— В молодости она занималась легкой атлетикой, к тому же отлично бегала на коньках, — рассказываю я Илмут. — В гимназии писала заметки в школьный журнал. Когда в 1975 году она шла во главе шеренги выпускников школы в мини-юбке по Бенешову, ей казалось, что этот маленький город лежит у ее ног.
Через полчаса Мария встает и идет домой. Она переодевается, просматривает покупки Карела и начинает стряпать испанские птички: готовит бульон, открывает бутылку белого вина, чтобы подлить немного в бульон, нарезает свежую петрушку. И, конечно, при этом слушает радио.
— Могла ли она в двадцать лет представить себе, что будет так жить? — спрашивает меня Илмут.
Она сидит на вытяжном шкафу и болтает ногами.
— Вряд ли. При желании Мария могла бы кое-что почерпнуть из жизни своей матери — но будущее было слишком далеко, чтобы, задумываясь над ним, морщить свой гладкий лобик. Чтобы интересоваться им всерьез. Как и большинство двадцатилетних, она не верила, что когда-нибудь у нее будут проблемы со сном или будет трескаться кожа на пятках.
Илмут хмурится.
— В молодости мало кто думает, что жизнь всего лишь прощание с жизнью. Простейшие истины мы всегда открываем последними.
— Эти истины и меня касаются?
Я киваю. Мария натирает куски мяса горчицей.
— А какие истины мне предстоит открыть? — озорно спрашивает меня Илмут.
Мы улыбаемся друг другу. “Мечтаний сладких ложь исчерпана до дна...”[30]
— Про эти истины нельзя просто услышать. Боюсь, что и ангелы должны их пережить.
Мария посыпает мясо солью, приперчивает его и откладывает в сторону; в металлическую миску с мясным фаршем ловко разбивает яйцо и добавляет петрушку.
— Куда все исчезло? — восклицает Илмут. — Где ее надежды, ее решительность? Где вся ее энергия?
— Постепенно разрядилась, как батарейка.
— Куда исчезла ее любовь?
— Любовная лодка разбилась о быт, написал Маяковский в прощальном письме.
Я думаю о Кареле и Зденеке.
— Мария не верит в ангелов, правда?
— Нет, но это не так важно.
— А что важно?
— Неочерствелое сердце.
— А у нее такое?
— Не знаю, Илмут. Возможно, она разочарована.
— В Кареле?
— Вообще в жизни. Она разочарована. Четверть века заботилась о сыне — и вдруг появляется замужняя дама с двумя детьми и разлучает ее с ним.
— Мне ее жалко.
— Мне тоже, Илмут.
Мария вытирает руки о фартук. Пение по радио прекращается.
— Сегодня мы обсуждаем весьма деликатные темы, — игриво вещает модератор. — Мы спрашиваем, нравятся ли чешским женщинам мужчины с зачесом и нравятся ли мужчинам выбритые женщины?
Мария подходит к телефону, Набирает номер, но не может дозвониться.
— Я скажу так: я не педофил! — сообщает слушатель Ладя.
— Идиоты, — говорит Мария и с отвращением бросает
трубку.
21. Эстер
Ровно в три часа она подъезжает к маленькой стоянке у здания автошколы. Карел выходит из конторы, застенчиво передаёт ей ключи от машины и просит ее две минуты подождать: у него еще кое-какие дела.
— Хорошо, — говорит Эстер.
Сегодня они в десятый — и в последний — раз едут вместе. Эстер с удивлением чувствует, что будет скучать по этому милому коренастому пятидесятилетнему человеку. Сказать об этом Иогане она не решается. Выпитое вино еще даст о себе знать, но она надеется, что машину автошколы полицейские не остановят или, по крайней мере, не заставят ее дохнуть в трубку. Карел возвращается.
— Наши занятия завершаются поездкой за урной, — усмехается Эстер. — Вам еще не случалось такое переживать?
— Нет. Но это неважно.
Этот инструктор прежде всего привлек ее своей застенчивой уверенностью. Он робок, но спокоен и вежлив. Она знала, что он никогда не произнесет ни одной из тех непристойных фраз, которые доводилось в автошколе слышать Иогане. “Ну, тетя, вы так дергаете этим рычагом, точно взбиваете кнедлики!” И тому подобное. Карел по большей части молчит, но тишина в машине доброжелательная. Она это чувствует. Если он и заговорит, то в основном о машинах, о движении в Праге или об изжоге — он знает, что она врач. Черный юмор, конечно, ему недоступен.
— Мы могли бы послезавтра забрать мужа в Страшнице? — спросила она его в конце прошлой поездки.
— Само собой.
— Мужа в урне, если точнее.
Он покраснел, как школьник. Не знал, что и сказать.
— Простите, я не хотела смущать вас.
— Я не думал, что вы...
В растерянности он умолк.
— Ну что вы, — засмеялась она, — относитесь к этому проще.
Вот так всегда, подумала Эстер: самый близкий из семьи покойного в конечном счете утешает того, кто вообще его не знал.
В Вршовицах по ее просьбе они еще тренируются в парковке. Здешние улицы Эстер всегда путает: Новгородская, Украинская, Минская... Они проезжают мимо матери с ребенком-олигофреном, цыганочки лет двенадцати с сигаретой во рту и растрепанной старухи в криво застегнутом болоньевом плаще. Запыленные, неумело оформленные витрины пустых, хотя и открытых, магазинчиков. Жизнь — удивительное дело, думает Эстер.
В начале августа, когда, не переставая, шел дождь, она несколько раз одиноко проходила здесь. Июль, напротив, стоял жаркий и солнечный. Первое лето молодой вдовы — надо ли что добавлять к этому? В квартире нельзя было дышать, а поехать в бассейн не хватало сил — она не выносила веселого гомона, откровенных мужских взглядов. Однажды попробовала, но по прошествии двадцати минут уехала домой.
Самыми невыносимыми были — и есть — выходные. Застывшая тишина во всем доме... Пустота оседает на мебель, словно незримая пыль. Время едва тянется. Куда лучше дежурство в больнице. Друзья и коллеги звонят ей и зовут за город, на дачи, но все приглашения она отвергает. Неужто они не понимают, что спустя несколько недель после кремации Томаша она не может смотреть, как жарят мясо на шампурах? В пятницу стоянка перед домом постепенно пустеет, здесь, как правило, остается одно до невозможности запыленное, на вид заброшенное “вольво” Томаша. Как-то в воскресное утро она в домашних шлепанцах спустилась во двор, нерешительно открыла эту угловатую машину и села за руль. Почувствовала себя маленькой, потерянной. Она даже не дотягивалась до педалей. Ей казалось просто невероятным, что она может водить это громоздкое авто. Под лобовым стеклом лежал выцветший стояночный билет. Эстер осторожно взяла его: 12 января 16.20. Она положила билет обратно. В дверном ящичке она нашла синие дворники для окон. Время застыло. Она отважилась посмотреть в зеркало заднего обзора. Что страшит ее? Она боится увидеть там его глаза? Ей представилось, что машина — живое создание, с подозрением следящее за каждым ее движением. Медленно открыв бардачок, она обнаружила начатую пачку жвачек “Орбит” и с плачем бросилась назад — в пустую квартиру.
Эстер проезжает Кубинскую площадь и, подчиняясь тихому, едва уловимому указанию Карела, по левой стороне поднимается в гору.
— Как называется эта улица? — спрашивает она. — Я всегда путаю улицы во Вршовице.
— Мурманская.
Стоянка с правой стороны по ходу машины, так что ей не приходится сворачивать влево. Она осторожно встраивается между запаркованными машинами, давая при этом право преимущественного проезда пожилой чете в трауре.
— Позвольте мне одну рюмку?
— Не могу. Вы забыли о ручном тормозе.
Эстер быстро подтягивает к себе рычаг. Оба выходят.
— Послушайте, — говорит Эстер, — мой муж весил центнер, сейчас мне отдадут не более кило — это все, что от него осталось. А вы отказываете мне в одной рюмке? Я считала вас гуманистом.