На остановке “Ангел” ей нужно пересесть на трамвай. Она стоит на переполненной людьми остановке, перед ее глазами витрины Макдоналдса и рекламы новых фильмов. Кино ей безразлично, но солнце, освещающее фасады противоположных домов, вызывает в ней радость. Она наблюдает эту суету жизни и неприметно улыбается. Счастье — это время, вспоминает она. Да, вот где собака зарыта. Подходит семерка. Эстер входит в трамвай, останавливается на задней площадке, смотрит в окно. Трамвай вскоре вырывается из объятий домов и въезжает на мост Палацкого. Эстер обводит взглядом пароходы на пристани, зелено-белый отель “Адмирал”, арки железнодорожного моста, Вышеград, тополя на берегу Смихова[20]. Ей кажется, что огромность этого простора снимает с нее тяжесть.
Повернувшись, она видит Жофин и Град[21]. На фоне голубого неба светится золотая корона Национального театра. Она ощущает, как пробуждается в ней жизнь, — и удивительно, она не чувствует себя виноватой.
Но по мере того как Эстер приближается к дому вдоль нусельской долины, ее снова начинает мучить всегдашний вопрос: сойти ли ей у вокзала во Вршовице и затем чуть вернуться назад (она ужасно не любит возвращаться) или выйти на предыдущей остановке — но тогда придется пройти под железнодорожным виадуком, где нестерпимо пахнет мочой. Она в сомнении. Трамвай проезжает театр “На Фидловачке”, минует перекресток и останавливается. Двери открываются. Эстер остается в вагоне. Приподнятое настроение, которое она испытывала на мосту, покидает ее. Ей кажется, что остальные пассажиры заметили ее колебания, она даже думает, что все знают, кто она по профессии. Как смешно, право! Эта внезапная мучительная нерешительность расстраивает ее. Она выходит у вршовицкого вокзала, злясь на самое себя. Ей досадно, что такие пустяки могут испортить ей настроение. Хотя она и минула виадук, одна мысль о едком запахе вызывает в ней неприятные воспоминания: в последние недели Томаш уже не мог сам дойти до туалета. Один из самых чудовищных моментов: этот почти двухметровый мужчина стал передвигаться десятисантиметровыми шажками. Потом и пяти сантиметровыми. Поначалу она поддерживала его. Теряя равновесие, он хватался за нее с такой слепой истерией, с какой утопающий, должно быть, цепляется за своего спасителя. Все тело было у нее в синяках, и главным образом руки и грудь. Он даже не сознавал, что его судорожные хватания причиняют ей боль, или это уже была та стадия, когда ощущения близких становятся нам безразличны? Эстер старалась отогнать эту мысль. Могла ли она смириться с тем, что ее собственный муж сознательно или, хуже того, умышленно, с детской зловредностью причиняет ей физическую боль?
Однажды утром он упал. Она не могла поднять его: он лежал в пижаме на их красивом ламинате экзотического дерева, она стояла перед ним на коленях, и оба ревели. В конце концов ей пришлось через балкон позвать на помощь соседку. Соседка, молодая русская женщина, действовала решительно, ловко, но, как только они из последних сил дотащили Томаша до постели и уложили его, она кинулась на шею Эстер и тоже расплакалась. Эстер даже утешала ее. С тех пор Томаш уже не вставал. Они стали пользоваться пластиковой уткой и бумажными подстилками.
Эстер переходит на противоположный тротуар и непривычно медленно, словно пытаясь обрести утраченное самообладание (у нее есть еще время, Иогана явится только через три четверти часа), идет мимо гимназии и заправочной станции к дому. Когда Томаш заправлялся, Эстер всегда оставалась в машине, но, как только он вешал шланг на место, она обычно выходила из машины и брала его под руку — ей нравилось вместе с ним идти расплачиваться у кассы (шутя, он жаловался, что из-за ее каприза он должен запирать машину). На ступенях, которые отделяют Эстер от застекленной входной двери, Томаш неожиданно оживает в ее памяти: он моет лобовое стекло автомобиля и улыбается ей.
Этот немилосердно реальный образ вобрал в себя самые даже мельчайшие детали: его небольшие усики, едва заметный шрам на лбу, катышки на черной шерстяной шапке, потертый рукав его лыжной куртки, грязная пена на окне и даже австрийская автомагистральная марка в углу стекла. Эстер ловит ртом воздух и сильно сжимает веки.
12. Иофанел
Карел закупает продукты в “Дельвите” на Будеёвицкой улице два раза в неделю, всегда утром, в перерывах между поездками, когда в магазине меньше народу. Паркуется он на одном и том же месте. И сегодня, как обычно, он держит в руке пресловутый перечень Марии: заглядывает в него, а потом на переполненной молочными продуктами полке отбирает нужные. Гахамел, Илмут и я возносимся над его тележкой, точно ангелы на барочной картине.
— Мы должны представить себе, что Сизиф счастлив, — по традиции предлагает нам Гахамел.
Карел, однако, счастливым не выглядит. Он укладывает в тележку четыре низкокалорийных йогурта, нарезку эдама, сыр “гермелин” и сметану light[22].
Ничего из этих продуктов он уже не попробует.
Список покупок написан Марией на белом листе формата А4 и вложен в файловую папку. На одной стороне листа компьютерным шрифтом Times New Roman набраны все продукты, когда-либо использованные Марией при готовке; оборотная сторона листа содержит не менее широкий ассортимент овощей, зелени, хозяйственных и аптечных товаров, причем точно в том порядке, в каком Карел проходит с тележкой соответствующие полки. Поэтому Марии уже не приходится два раза в неделю переписывать заказы — достаточно перед необходимым товаром несмываемым маркером поставить маленькую зеленую точку, которую перед следующей покупкой можно легко устранить смоченной в спирте тряпочкой.
Этого универсального перечня, как утверждает Мария, может хватить до самой смерти.
Женщины в магазине, заметившие оригинальный список Карела (а не заметить его трудно), единодушно находят Мариину идею потрясающей и даже гениальной.
Почти всякий раз кто-нибудь из них говорит ему об этом.
Но Карелу идея жены в каком-то смысле кажется ужасной.
Он .не отрицает, что это практично, но все равно он предпочел бы что-то менее заметное, пусть и не столь остроумное.
— В его сердце неудовольствие смешивается с любовью, — размышляет Гахамел.
Илмут идея Марии кажется прелестной. Она заявляет, что уважает мужчин, которые не дают своим женам таскать тяжелые сумки. Ее наивность подчас выводит меня из себя.
— Хотя Мария формально и благодарна Карелу, но в глубине души она презирает его, — объясняю я ей. — И удивляться тут нечему. Разве может импонировать жене муж, который делает покупки, рабски следуя напечатанному списку?
— А почему нет?
У меня ничем не оправданное желание помучить ее.
— Видишь ту девушку в желтой майке, Илмут? — спрашиваю я, указывая на красивую стройную девушку, выбирающую молочко для лица. — Через сорок лет она умрет в кондитерской в Лугачовицах от инсульта.
— Не выдумывай.
Илмут обращается к Гахамелу.
— Правда, он выдумывает? — улыбаясь, спрашивает она.
Гахамел гладит ее по волосам и печально качает головой.
13. Эстер
Иогана как всегда пунктуальна, звонок раздается минуту спустя после двенадцати. Эстер и на сей раз отдает должное точности подруги. Она внимательно запирает квартиру (в прошлом месяце дважды оставила ее открытой) и сбегает вниз по лестнице быстрее, чем обычно, поскольку в новом тренировочном костюме чувствует себя не очень-то ловко. Предпочитая собственную ванную общим раздевалкам и душевым, она, конечно, уже переоделась. Эстер пробегает мимо почтового ящика — в его круглых отверстиях светится что-то белое. Это ей или Томашу? — мелькает мысль. Естественно ему все еще приходит почта. Сейчас Эстер относится к этому спокойно, но еще месяц назад его имя на конверте заставляло ее плакать.