– Дурачок! – Макарцев постарался улыбнуться, чтобы обрести превосходство, но руки от слабости дрожали. – Да я сам чуть не пострадал в годы культа. И ты, и мать. Мы тебе не говорили.
– Чуть не пострадал… Да лучше бы ты честно сгнил в лагерях и меня не позорил!
– Сынок, думаешь, я розовый кретин и ничего не понимаю? А не приходило тебе в голову, что для тебя я себя и мать сохранил? И добивался положения, чтобы тебе было хорошо? Да если б меня загребли, ведь и тебя отправили бы в спецдетдом. Не сохрани я положение, престиж, анкету, не видать тебе института! Выкинули бы из школы, как щенка, на завод к станку. А ты живешь почти при коммунизме и для удовольствия обвиняешь отца. Узнай хоть сперва, чего от жизни хочешь!
– А как узнать, если глушат? Как?!
– Ладно, я буду тебе приносить французские газеты и журналы. – Отец перешел к испытанной форме воспитания посредством взятки. – Или даже американские.
– Давно мог носить…
Наступило затишье, и Зинаида Андреевна почувствовала, что разговор о политике, как всегда, исчерпался, закончившись ничем, и интонации смягчились. Она решила перевести диалог мужчин в практическое русло и этим объединить их.
– Ты много пропустил… Надо будет уладить конфликт с институтом.
– С каким институтом?
– С твоим.
– Дураки! Нет никакого института! Неужели за целый год вы не сообразили, что нет?!
– А что же есть? – Макарцев решил, что Боб их разыгрывает.
– Ничего! Я даже и не поступал…
– А что же ты делал?
– Пил. Слушал музыку. Девок днем водил. Разве тебе мать не говорила?
– Зина? – крикнул Игорь Иванович. – Слышишь?!
Она не оглянулась, вышла.
– Может, – тихо спросил отец, – ты и не комсомолец?
– Само собой! Я билет после школы сжег, чтобы взносы не платить!
Макарцев стиснул зубы и прислонился лбом к дверному косяку.
– Что же это?! – снова тяжело заговорил он. – Будто не в свой дом попал… Ну, хорошо, Борис Игоревич. Не будем о прошлом. Зачеркнем его!… Попытаемся жить сначала. Подумаем чем заняться. Работать? Пойти на курсы подготовки в вуз?
– Если я куда-нибудь пойду, то только в духовную семинарию.
– Верить в Бога?
– При чем тут Бог? Пойду, чтобы тебе карьеру испортить!
– Опять глупые шутки. Тебе бы заняться самообразованием и построить какой-нибудь фундамент…
– Ты мне его уже построил! А пожрать в этом доме дадут! Или с голоду сдохнуть? В тюряге хоть баланду наливают…
Борис ушел на кухню.
– Я тебе постелила, Игорь, ложись, – в коридор вернулась Зинаида.
– Вот подарочек мне к выздоровлению. Хоть назад в больницу беги…
– Успокойся, Гарик, прошу…
– Я-то спокоен. Я абсолютно спокоен, Зина. Меня не так легко сбить. Я ведь не по своей эгоистической лесенке лез, я по партийной лестнице взбирался. А ведь трудно было! Шла грузинская мафия – я уцелел, шла украинская – удержался. И не соплякам, которые теперь прут без принципов, без веры, без убеждений, – не им меня свалить. Я еще поборюсь! У Бори цинизм от возраста, пройдет! Чтобы он лез в партийные дела, я сам не хочу. Не воровал бы только, не убивал…
Макарцев понял, что сказал глупо. Махнул рукой и ушел в спальню. Там, не в состоянии успокоиться, он ходил от двери к окну и обратно, чувствуя, как колотится сердце. Лучше бы лечь.
Где– то сбоку от Игоря Ивановича раздался шорох, и маркиз де Кюстин собственной персоной приблизился, виновато улыбнувшись, и ласково положил ему руку на плечо. Макарцев инстинктивно отклонился. Изумление возникло, но вопрос не сорвался с языка; Макарцев только вдохнул освежающий запах сильного одеколона и молча смотрел на непрошеного гостя, одетого с иголочки: жилет с голубыми полосками гармонировал с синим фраком. Тщательно, даже кокетливо завязанный бант украшал весь наряд. Блики от бриллиантов на пальцах маркиза, когда он шевелил руками, пробегали по стенам спальни.
– Вот какая неприятность, – задумчиво сказал Кюстин, прижимая к бедру шпагу. – В наше время с молодыми людьми, представьте себе, происходило примерно то же: пьяные гоняли на лошадях, сбивали людей, избегали наказания по протекции. Отправьте мальчика за границу, если можете. Там у него есть шанс на альтернативу…
– Шутить изволите? – Макарцев кисло усмехнулся. – Кто же его выпустит? Даже мне теперь туда дорога из-за него закрыта! И как все остальное разрешится, покрыто мраком.
Они помолчали. Кюстин огляделся вокруг.
– Извините за нескромный вопрос: на этой кровати вы спите с женой?
– Иногда, – почему-то застеснялся Макарцев.
– В каком смысле?
– Чаще она спит, а я бодрствую. Все-таки я руководящий работник. Так называемый аппаратчик.
– Да, конечно, и будем надеяться, вы сумеете продвинуться еще выше, хотя это для вас теперь и трудно…
Макарцев почувствовал слабину в коленях и сел на кровать.
– Плохо мне, маркиз, – вдруг расслабившись, признался он. – Внутри плохо и снаружи… Беда! Жить тошно…
– Понимаю, – погладил его по локтю Кюстин. – У меня такие тяжкие моменты в жизни тоже бывали. Поэтому и явился, чтобы выразить сочувствие. Сожалею, что ничем не могу помочь вам, хотя, поверьте, почел бы за честь это сделать. Сейчас вам надо принять успокоительное. И ложитесь в постель. Если позволите, я побуду возле вас…
Кюстин молча смотрел, как Макарцев медленно разделся, высыпал на ладонь и проглотил две таблетки седуксена, лег, накрывшись одеялом, и закрыл глаза.
Послышались шаги, и приоткрылась дверь.
– Как ты, Игорь? – спросила жена.
Он обвел глазами комнату: Кюстин исчез. На его месте стояла Зина, подавая ему еще какое-то зелье. Положив руку на прыгающее сердце, он стал уверять ее и себя, что сердце у него уже здоровое и болеть не должно.
68. ЛИЧНАЯ НЕСКРОМНОСТЬ
Анна Семеновна безошибочно угадывала, когда соединять, не спрашивая. Степану Трофимовичу позвонили, когда он собирал бумаги, чтобы ехать в ЦК. Ягубов не знал говорившего, но он был «оттуда». Звонивший интересовался Ивлевым. Ягубов сдержал поспешность и отвечал спокойно, с достоинством, но от прямой оценки ушел, чтобы не навязывать товарищам свою точку зрения. Сказал, что сотрудник этот взят Макарцевым, а сам редактор болен.
– Ждать, скорей всего, не будем, Степан Трофимыч. У нас материала достаточно, и все уже согласовано.
– Понял вас, – ответил Ягубов. – Мы, со своей стороны, учтем сигнал.
Хотя Степан Трофимович и опаздывал, он решил еще немного задержаться и решить вопрос оперативно, руководствуясь принципом, вычитанным им из американской инструкции для бизнесменов: не обращайся к одной бумаге дважды. Он сознательно ничего не уточнял по телефону, чтобы быть свободнее в поступках. Макарцев, вернувшись, начнет сентиментальничать, что надо беречь способных работников, тактично исправлять их ошибки. Он старается быть добрым, но, к сожалению, не только действует в ущерб партийной принципиальности, но и отстает от жизни. Не понимает, что теперь происходит процесс полного слияния партийного руководства с органами госбезопасности. И вести единую линию – значит помогать друг другу, а не ерепениться. Макарцев же не только сам не связан с органами, но и относится к ним свысока. Такие руководители, если думать начистоту, в новых условиях тормозят совершенствование партийно-государственного аппарата.
– Анна Семеновна! – вызвал он Локоткову. – Кашина срочно!
Ягубов, поджидая, походил вокруг стола. Валентин вошел, приветливо улыбаясь.
– Солнышко сегодня какое, Степан Трофимыч! С учетом дня рождения Владимира Ильича… Может, вам в кабинете портьеры на летние заменить – посветлее, глазу радостней?
– Заменить можно, – согласился Ягубов, не вникая в его болтовню. – Вот что, Валя: по какой статье лучше уволить Ивлева?
Кашин остановил посерьезневший взгляд на заместителе редактора, соображая.
– Я насчет Макарцева интересовался, – как бы между прочим произнес он. – После праздников появится…
– Знаю.
– А партбюро-то его по какой статье хочет провести? – уточнил Кашин, продолжая взвешивать ситуацию.