— Простите, — перебил выступавшего старый академик, — вы говорите так, как будто априори подразумеваете факт существования разумной жизни во вселенной. Мы же тут собрались, чтобы с прискорбием признать свое одиночество…
— … а стало быть, и бессмысленность своего существования, — продолжил реплику академика выступавший. — Из чего проистекает необходимость самоуничтожения, пусть бы и долгого, мягкого, комфортного… В конечном итоге. Дескать, раз мы одни, и раз уж мы в этом мире оказались случайно, то не лучше ли нам мир этот покинуть — возможно, тогда мы попадем в ту страну грез, которая вспоминается каждому из нас денно и нощно, по поводу и без повода, и зовется всеми нами Землей…
Зал загудел. Говорить в ученом собрании о религиозных суевериях — это ли не моветон? Еще в средние века выкристаллизовалось мудрое: наука рождается там, где умирает вера. Собственно, с этого постулата, не одну сотню раз впоследствии доказанного, и начались сугубо научные изыскания.
А веру в Землю как только ученые ни пытались объяснить: и психозом ее обзывали, и строением мозга обуславливали, и даже кислородное голодание на помощь звали. Потому что острее всего видения случались в процессе сна (храп, апноэ, дыхательная недостаточность), либо в процессе умирания (тут уж и вовсе уточнять не приходилось). Не удавалось, однако, даже предположить, почему одним индивидуумам Земля видится как зеленый цветущий рай, другим — как бушующее скопище воды, третьим — как прокаленная солнцем пустыня, а четвертые вообще толкуют о белом безмолвии. Есть еще и пятые, и шестые, и даже шестьдесят шестые — и все рассказывают небылицы, в один голос утверждая — это Земля.
В общем, этой темы, как отчасти интимной, а отчасти стеснительной, в приличном обществе не касались.
— О чем, собственно, я вам хочу сказать, — продолжил выступающий, слегка повысив голос. — Для того, чтобы оправдать сам факт существования нас с вами, необходимо перевернуть страницу в исследованиях, и, не умаляя решимости, продолжить поиск. Качественно новым путем.
— Простите, — вновь перебил говорившего старый академик, — не будете ли вы так любезны назвать себя. В программке вы не значитесь…
— Ксор. Мое имя Ксор. Так вот…
— Прошу прощения, — не унимался старик, — имя Ксор носит добрая половина ученых, это старая традиция, заложенная изобретателем микроскопа Ксорием Либрецием. Фамилию свою назовите, пожалуйста, и организацию, которую представляете — тоже назовите…
Зал притих. Выступавший улыбнулся. Впоследствии иконописцы сделают эту улыбку божественной и просветленной, но на самом деле Ксор улыбнулся просто и по-доброму.
— Фамилии у меня нет. Если угодно, вы все — и есть моя организация. Но мы отвлеклись…
Зал оживленно зашумел, улыбаясь словам выступающего, и не подозревая, что тот говорит чистую правду. Вскоре шумок утих: Ксор излагал мысли новые, смелые, неожиданные — и верные.
— Итак, — настойчиво продолжил Ксор. — До сих пор все взаимодействие человечества и вселенной ограничивалось наблюдениями с поверхности планеты, да попытками полетов разнообразных устройств, действующих на химической тяге, за пределы атмосферы. Дело это затратное, опасное, сложное и малоосмысленное, хотя и одухотворенное. Стремясь послать человека как можно дальше, наука рассматривает возможность придания ускорения твердому телу при помощи высвобождения ядерной энергии, но тут есть препона сугубо материального свойства: не из чего построить отражатель, который и стал бы движителем корабля. И слава Богу, скажу я вам, что не из чего, а то ведь построили бы корабль, и наверняка — не один. И наверняка отправили бы всю флотилию в полет, гордясь, что вот-де: нашими усилиями физическое тело достигнет субсветовой скорости. Достичь-то оно достигнет, да только возвращения вы не дождетесь: законов физики еще никто не отменял.
Ксор сделал короткую паузу, обвел взглядом собравшихся, и продолжил: