Успех был оглушительным. Пару недель спустя мы стали принимать его как должное, а ведущие артисты второго состава, наоборот, теряли запал. Как опытный менеджер и руководитель Грэм не мог не заметить этого и в один из вечеров вывел на сцену Чака с Ванессой. Ротация полезна — любил повторять он. Я был не против отдохнуть и устроился в глубине зала рядом с Энджи, чтобы посмотреть шоу. Софиты, свет и декорации, массовые сцены и музыка, отточенные движения. Чак и Ванесса в своей лучшей форме. Но зал все равно аплодировал тише и сдержаннее. Это всегда чувствуется, когда ты на сцене. Ты меньше всего думаешь о зрителях, потому что всецело погружен в глаза партнерши, ты следуешь за ее движениями, но все равно, если зрители не в восторге, тебя как будто холодом обдает от волны аплодисментов. В зале это ощущается даже острее.
— Почему им не нравится? — шепотом спросила меня Энджи.
— Им нравится, — ответил я.
— Нет, — она, конечно, тоже все чувствовала. — Разве Чак с Ванессой танцуют хуже, чем мы? Почему они не аплодируют им так же как нам?
Я посмотрел на нее в темноте зала. Ее глаза блестели, отражая свет софитов. Энджи была так искренне наивна, как будто всерьез не видела разницы.
— Потому что у нас есть канат, и ты выступаешь без страховки, — ответил я с долей иронии, которую не пытался скрыть, чтобы уничтожить эту странную наивность.
Но Энджи было не пробить.
— Это же не делает их выступление хуже!
Она действительно не видела разницы между своим выступлением и номером Ванессы. Она действительно не отдавала себе отчет в том, что наше выступление было на порядок зрелищнее, и второй состав сильно отставал по накалу эмоций. Только тогда я понял, что Энджи, скорее всего, даже не понимала разницы между первым и вторым составом, между работой со страховкой и без нее. Она не понимала, что такое рейтинг, и от чего может зависеть гонорар. До такой степени она была наивна. Но в тот вечер эта странная девушка с ангельским взглядом только начинала раскрываться передо мной.
В тот вечер я решил задержаться в театре. На плечах не висела усталость после отработанного шоу, у служебного входа не толпились поклонницы, не надо было смывать грим и идти в душ. Можно было спокойно насладиться пространством опустевших холлов и коридоров. Не так часто выпадает возможность. Мне хотелось быть незаметным в тот вечер. Я заперся в гримерке, подождал, пока голоса и шум стихнут, потом подождал еще около часа и вышел. Все это время в одиночестве я был предоставлен только своему отражению. Оно наблюдало за мной беспристрастно. Вообще, отношения и глубокие диалоги с самим собой я прервал еще лет в двенадцать, когда недовольство цирковой жизнью достигло во мне предела. Именно тогда я понял, что никогда ни за что не свяжу свою взрослую жизнь с бродячим цирком. Это был судьбоносный поворотный день. И тогда это тоже было только между мной и моим отражением.
Я помню, как стоял в дверях родительской гримерки, которая занимала заднюю часть нашего трейлера, и смотрел на отца. Он снимал грим после выступления. Он не видел меня, а я видел его лицо в квадратном зеркале, обрамленном круглыми матовыми лампочками. Папа медленно снял рыжий парик с жесткими кудрями — под ним темные волосы с проседью подминала под себя сетка. Она всегда казалась мне уродливой. Затем отец взял со столика ватный диск, смочил его в специальной жидкости и провел по лицу. Белый грим уступал место реальности, обнажая тусклую кожу с глубокими порами, морщины в уголках глаз, потрескавшиеся губы, раздражение от бритвы на подбородке. Из смешного яркого персонажа отец снова превращался в угрюмого усталого ворчуна. Он скривил губы в недовольной усмешке, сделал глоток из фляжки, в которой всегда держал виски. Мне никогда не нравились эти перемены. Когда мои родители не были клоунами, они играли роли людей, смертельно уставших быть клоунами. Иногда я воспринимал их как пленников цирка, прикованных к разрисованным вагончикам тяжелыми цепями. Я стыдился их из-за их амплуа. Я не хотел, как они, всю жизнь прятать недовольное лицо за клоунской улыбкой. Почти все свое время я проводил с акробатами, наблюдал и учился. Артисты из старой гвардии с удовольствием давали мне уроки, показывали упражнения для тренировок и указывали на ошибки. Отцу это не нравилось. Он видел меня продолжателем его дела, продолжателем династии. А я тренировался в тайне от всех. Приходил в главный шатер на арену по ночам, опускал перекладины и старался повторить номера наших гимнастов. Акробаты всегда блистали. У них были переливающиеся в свете софитов костюмы. И даже улыбались они всегда сдержано и серьезно. В тот день, наблюдая за отцом, я пообещал себе, что никогда не буду смывать с себя клоунский грим. В тот день мое отражение, украдкой наблюдавшее за мной, замолчало. Многие видели во мне только сына клоуна. Я поклялся изменить это представление.