Он никогда не отличался вежливостью. К акробатам, фокусникам и силачам еще могли после выступления зайти очарованные дети, но у клоунов, сколько себя помню, никогда не было гостей. Поэтому папа не церемонился с ответами, резонно предположив, что пришел кто-то из своих.
Я потянул металлическую ручку вниз, замок щелкнул и дверь открылась. На пороге меня встретила мама.
— Смотри, кто приехал! — воскликнула она, обращаясь явно к отцу, а потом заговорила со мной. — Нил, мальчик мой! Какая радость! Проходи скорее!
Я вошел. Здесь тоже все было по-прежнему. Те же фотографии на стене — династия клоунов Гэллахаров. Та же скатерть на столе. Желтые банки для сыпучих продуктов на полках над плитой. Отец сидел в дальнем углу перед зеркалом и снимал грим. Он почти закончил, и на лице осталась только одна белая полоска.
— Привет, пап! — поздоровался я.
— Смотрите-ка, кто пожаловал! — пробурчал отец. — Я думал, ты ненавидишь цирк…
— Я приехал на Рождество. Привез вам подарки…
— Смотри-ка! — хмыкнул отец, громко покашлял и продолжил, — а тебя не приглашали! Тут у нас семейный праздник, для циркачей, знаешь ли… Всяких там, крутящихся вокруг шеста стриптизеров не ждали!
— При чем тут стриптиз, пап! Ты бы хоть посмотрел…
— И не буду смотреть на это! — ворчал он, снова заходясь кашлем. — Вывернули всю чистоту акробатов! Превратили их в развратный вертеп!
Так всегда было с моим отцом — беседы не шли легко и непринужденно. Он считал меня предателем не только дела всей семьи, но и циркового ремесла в общем. Он презирал все современные постановки, использующие цирковые основы. Даже дю Солей для него не был авторитетом, что уж говорить о нью-йоркских шоу.
— Ты не прав, пап, — очень осторожно заметил я.
— А не тебе мне указывать, кто прав! — взорвался он и нервно бросил испачканный в гриме кусок ваты.
— Не обращай на него внимания, Нил, — мама уводила меня от спора, усаживая за стол. — Ты же знаешь, он всегда был ворчуном. А теперь еще и старый ворчун.
Она смотрела на меня глазами, наполненными любовью и сожалением. Я поставил на стул спортивную сумку и стал выкладывать подарки. Я накупил дорогих полезных продуктов, сыров, мамины любимые джемы из клюквы и крыжовника, натуральные. Привез яблок в шоколаде, лучших в Нью-Йорке, из кондитерской неподалеку от моего дома. Кое-что для ухода за кожей и для снятия грима. Я знал, что родители по старинке пользовались дедовскими средствами, сушащими и портящими кожу.
— Это для лица, мам, — объяснял я. — Очень хорошее средство. Отлично смывает грим. Вам должно подойти. Много питательных веществ… А это кофе, — я достал огромную зеленую пачку обжаренных зерен. — Приятель привез из Бразилии. Сказал, самый лучший. Ты же любишь хороший кофе. И вот, кофемолка. Новая, компактная, не занимает много места.
— Что это, гуманитарная помощь? — отец подошел, окинул стол презрительным взглядом и снова недовольно фыркнул. — Думаешь, мы поесть себе не можем купить что ли! Да не побираемся!
Я не стал отвечать, хотя сдержаться мне стоило огромных усилий. Папа вновь зашелся сильным кашлем, открыл дверь, вышел на воздух и там закурил.
— Не слушай его, Нил… — снова успокаивала меня мама. — Спасибо, сынок.
— Давно у него этот кашель? — я кивнул в сторону открытой двери. — Он был у врача?
Только мама открыла рот, чтобы ответить, внутрь заглянул отец с сигаретой во рту.
— А это не твое дело! — бросил он. — Я сам со своим кашлем разберусь! Надо будет к врачу, так схожу! Не только в Нью-Йорке есть толковые доктора!
— Ты бы бросил курить, пап…
— Не учи меня! Сопляк еще! Ничего не знаешь про жизнь, а лезешь с нравоучениями!
— Да что ты опять завелся! — не выдержал я и сорвался. — Злишься на меня, потому что я не стал клоуном? Потому что не остался в этом вшивом цирке? Потому что выбрал другой путь и добился успеха?
Я мог бы сказать еще много того, чего говорить не стоило. Отец резко перебил меня, стукнув кулаком по столу.
— Ну так чего пришел! — крикнул он. — Убирайся из этого вшивого цирка, раз семья тебе так противна! Пошел вон!
Он указал на дверь. Мама молчала, сжав губы. Ситуация не была неожиданной. Именно поэтому мне не очень хотелось часто навещать родителей. Я разозлился, как всегда, и ушел, не сказав ни слова. Рождество обещало быть феерическим. Впрочем, еще одно потерянное Рождество. Не ново, да и винить было некого.
Оставаясь на взводе, я бродил еще некоторое время среди цирковых вагончиков и гирлянд, прокручивая в голове снова и снова не сказанные отцу слова. Глупая привычка — проживать не случившиеся диалоги, спорить и доказывать что-то кому-то у себя в голове. Столько лет прошло, а отец так и не отцепился от старой обиды, которую затаил на меня, когда я в восемнадцать сообщил, что покидаю цирк навсегда. Он держался за нее так, словно эта обида была для него единственным источником жизненной энергии. Отец считал меня предателем, отступником. Он не мог мне простить, что я прервал семейное дело. Его отец, дед и прадед были клоунами в бродячих цирках. И для меня папа не видел иной судьбы. А я посмел пойти поперек его воли, да еще и сильно преуспеть в этом. Каждая наша встреча с тех пор заканчивалась ссорой. Он был упрям, а я — всегда вспыльчив. И мы оба моментально заводились, если речь заходила о цирке. Отец был страстным патриотом, ослепленным его тусклыми огнями, а я так же страстно ненавидел этот балаган. Однако свежий воздух, мерцание гирлянд и шум генераторов успокаивали меня, словно старые колыбельные из детства. Я бродил между шатров и вагончиков, пытаясь разглядеть звезды, когда услышал приятный женский голос.