Он прыгал с одного на другое, как часто бывает, когда человек пьян и зол. Мысли путались у него в голове, выливаясь в несвязные слова. Я не хотел обижать его, но Микки несло все дальше.
— Да знают все, как это делается там в Нью-Йорке! — фыркнул он. — Все эти долбанные шоу… Все вы там педики! Дал, кому надо, и готово! Никто не смотрит на талант и на способности. Всё через постель с продюсером, да ведь, Гэллахар? Иначе как же сын клоунов пролез дальше, чем гимнасты! Черта с два у тебя таланта больше!
Микки рассмеялся очень мерзко. Он настойчиво на что-то намекал. На что-то, что ему, конечно, было известно наверняка. Сидя в этом засаленном цирке, можно, безусловно, взрастить в себе эксперта по бродвейским шоу. На самом деле, все было просто. Микки и Лейла всегда были довольны. Им по праву рождения было приготовлено сверкающее место под куполом. Им необязательно для этого было после каждой тренировки съедать себя самокритикой. В нашем маленьком цирке они с подросткового возраста уже были наверху. Им некуда было стремиться. Мне же приходилось карабкаться на каждую ступеньку. Я всегда был позади. Даже не плелся в хвосте — был выброшен из строя. Я всегда был недоволен собой. Всегда смотрел вверх, в то время как они смотрели на меня сверху вниз. Но я не стал объяснять все это Микки.
— Знаешь в чем дело, — сказал ему я, — В том, что ты в паршивой форме. Твои сальто не дотянуты, прыжки тяжелые, прогибы, как у девочек в плохом стриптизе. Ты боишься, локти напряжены. Правда в том, Микки, что с такими показателями тебя бы даже в массовку не взяли в большие шоу, будь ты хоть трижды педиком!
Я оттолкнул его, чтобы пройти. Он разозлился, подошел сзади.
— Ты паршивый ублюдок, Гэллахар, — процедил Микки сквозь зубы, занося кулак.
Он был пьян и двигался не так быстро, как ему казалось. Я вырубил его ударом в челюсть. В тот же вечер я вернулся в Нью-Йорк.
Энджи ждала меня. Она сказала, что никуда не выходила и очень волновалась. Я огляделся — в квартире все было точно так же, как я оставил. Ни одной чашки из-под кофе не стояло не на своем месте. Ни одной грязной вилки в раковине. Ни одной книги не сдвинуто. Даже складки на покрывале кровати, кажется, остались неизменны. Энджи все спрашивала, как у меня дела и что произошло. Я оставался молчаливым и погруженным глубоко на дно своих мыслей. Худшее Рождество трудно себе представить. Два дня Энджи ловила мои настроения и оставалась молчаливой. На третий день я проснулся, открыл глаза: она сидела передо мной, на прикроватной тумбочке стоял кофе от Рона.
— Ты разбит из-за ссоры с отцом, — тихо произнесла Эндж, склонив голову на бок.
— Что? — я тер глаза и шею, просыпаясь. — С чего ты взяла? То есть, откуда ты знаешь?
— Твой отец болен, да?
— Черт! Откуда ты знаешь?
— Ты забыл, кто я такая, — она улыбнулась. — И не выражайся так, пожалуйста, при мне.
Я не мог предположить, как Энджи догадалась обо всем. Она никогда никуда не лезла. Никогда ни о чем не спрашивала. Мы не откровенничали ни о моей семье, ни о детстве. И вдруг такое заявление. Но в этом была вся Энджи Сапковски — только я начинал привыкать к ее странностям, она выкидывала что-то новенькое. Когда я смирился с ее танцами на парапетах крыш высотных домов, она начала пропадать по ночам. Я переживал, искал ее, звонил. Она успокаивала. Она ходила в приюты для бездомных или к страдающим детям в больницу — пела им колыбельные, чтобы те спокойно спали. Я проверял несколько раз — это было чистой правдой. Энджи не способна была врать. И к этому я привык, хотя меня беспокоило, что она не высыпается. Но то, что сделала для меня Энджи, узнав каким-то образом об отце, навсегда перевернуло мою жизнь.
— Хочешь, я поговорю с ним? — спросила она, протягивая мне бумажный стаканчик с кофе.
— С кем? — не сразу понял я.
— С твоим отцом, — Энджи протянула руку и погладила меня по щеке, как будто я был маленьким ребенком, мучавшимся от сильного жара. — Я поговорю с ним, и он согласится. Я смогу убедить его принять твою помощь… и принять тебя.
— Не надо, — ответил я. — Никто его не переубедит. Он упрямый упертый старик.
— Ну так ты не будь таким упрямым, — она поцеловала меня в лоб.
Энджи говорила как моя мама. Может быть, это заставило меня согласиться на ее предложение. Не знаю, что мною двигало. Я по-прежнему не очень верил в рассказы об ангелах. Но она умела уговаривать. Как будто имела надо мной какую-то силу.
— Это не поможет, Эндж, — сказал я, — но если ты хочешь помочь, я не могу отказать тебе.
В тот же день мы взяли билеты и полетели в Луизиану, туда, где над полем все еще возвышались шатры бродячего цирка.