— А вы не думаете, — наконец решился спросить я, — что все это может быть правдой?
— Что? — Эндрюс посмотрел на меня подозрительно, в голове у него, должно быть, уже зрел новый рецепт.
— Все эти истории с ангелами. Я понимаю, что слова Энджи звучат невероятно, но если на минуту допустить, что все это может быть правдой? Ведь нигде ни разу она не сбилась, не допустила промашки. Ее невозможно поймать на вымысле, потому что все в ее историях необыкновенно логично и имеет четкое объяснение…
— Прошу прощение, — психоаналитик кашлянул, — Боюсь, что не вполне понимаю, о чем вы…
— Я о том, что если ангелы существуют? Живут среди нас, и Энджи в самом деле одна из них?
— Знаете, — доктор Эндрюс серьезно задумался, — я могу представить, что будучи, наверное, человеком глубоко верующим, вы, мистер Гэллахар, скорее готовы принять мистику, нежели реальность, и ангелы, возможно…
— Я не верующий человек, — прервал я. — Я не верю в Бога и не хожу в церковь. — глаза доктора округлились от удивления, и я поспешил объяснить. — Просто Энджи… Она видит всех насквозь. Она как будто заранее все знает о людях, очень тонко чувствует… И она помирила меня с отцом, а это было просто невозможно. Она сделала невероятное. Я не могу представить, что она ему сказала…
— Подождите-подождите! — теперь Эндрюс нагло перебивал меня. — То, что вы не можете себе представить, еще ничего не доказывает.
Он убеждал меня еще минут десять. Убеждал профессионально, приводил аргументы и случаи из практики. Да и что таить — внутри меня не прекращал существовать прожженный скептик, который не верил в ангелов, но все же любил Энджи и хотел помочь ей. И я поверил, что можно вылечить ее. Поверил, что она просто закрывается от чего-то, сбегает в выдуманный мир от невыносимого прошлого. Я хотел в это верить, потому что это было проще и понятнее, чем реальность, в которой Нью-Йорк населен ангелами.
Очень быстро мне удалось убедить Энджи начать принимать таблетки. Слишком быстро. И слишком просто. Она слушалась меня беспрекословно. Она только сказала: «Я хочу, чтобы ты был счастлив со мной, Нил».
Она принимала таблетки утром и вечером. Брала их из моих рук, как маленький ребенок берет конфеты у родителей — с радостью и благодарностью. И уже на четвертый день мы занимались любовью. Это было удивительно — обладать Энджи полностью. Был вечер. За окном мерцали огни улиц и домов. Она поднялась со стула, встала передо мной и легким движением сняла белое платье, в котором любила ходить дома.
— Давай сделаем это, — тихо сказала Энджи. — Я чувствую, что смогу.
Я обнял ее, прижал к себе, и через несколько секунд мы были на кровати. Ничто в Энджи не сопротивлялось нашей близости. Она была спокойна и расслаблена. Вопреки моим ожиданиям, Энджи не была девственницей. А в этом я был практически уверен. Но главное, что она не вздрагивала. Ей не было больно. Она принимала меня и отдавалась без остатка. В тот первый раз я не ожидал от нее ничего особенного. В сущности, она была неопытной невинной девочкой. Но уже через неделю, а мы занимались любовью каждую ночь, мне показалось, что ей начали нравиться мои прикосновения. По-настоящему нравиться. Она изгибалась и улыбалась. Она больше не плакала после моих поцелуев. Это радовало меня, вдохновляло. Но вместе с близостью пришло еще кое-что. Энджи стала все больше походить на человеческое существо. А всем человеческим существам свойственно время от времени впадать в депрессию, злиться, испытывать недовольство собой и всем миром.
Как-то после репетиции я застал Эндж сидящей на стуле в ее гримерке, смотрящей в одну точку на стене.
— Что с тобой? — я был удивлен, потому что обычно она была полностью погружена в свой блокнот.
Ответа не последовало.
— Эй! — я подошел и коснулся ее плеча. — Как ты? Где твои рисунки?
— А, рисунки… — протянула она, не отрываясь от точки на стене, — это все ерунда. Я выкинула их.
— Как? — я опустился перед ней на колени.
— Ерунда, говорю же.
— Что с тобой, Эндж? Тебя что-то беспокоит?
— Мне очень плохо, Нил, — ответила она, и это поразило меня. Если не сказать напугало. Эндж никогда не жаловалась, ни на плохое самочувствие, ни на грусть, ни даже на меланхолию. Все это было ей совершенно не свойственно, чуждо. Она подняла на меня потухшие глаза и продолжила. — Так паршиво, грустно как-то на душе… Прямо умереть хочется.
— Почему? — выдавил я.
— Потому что жизнь — дерьмо…
— Разве ангелы могут такое говорить? — попытался улыбнуться я, хотя было не до веселья. — Разве вам разрешено умирать или хандрить?