Худощавый чернокожий мужчина вдруг возник передо мной, словно ниоткуда. Еще пару минут назад здесь никого не было, и вдруг этот ночной проповедник появился, словно из смога. Его грязные брюки и свитер почти сливались с мокрыми серыми стенами. «Иисус Господь наш! — кричал чернокожий, размахивая листовкой, — Просите Его о милости, ибо конец близко». Я поспешил пройти мимо и ускорил шаг. Но он успел всучить мне листок желтой бумаги. Я тут же скомкал его и машинально положил в карман. Дождь переставал на несколько минут, но теперь лил с новой силой. Крупные капли обрушивались на тротуар, разрушая тишину города и разбивая на осколки мои мысли.
— Ищешь кого-то на ночь? — услышал я прокуренный женский голос и повернулся.
Под навесом небольшого продуктового магазина стояла девушка с ярко накрашенными красными губами. Тушь на левом глазу потекла.
— Угостишь сигареткой? — спросила девушка.
На ней была очень короткая юбка и легкая куртка. На высоких каблуках она едва балансировала, то ли от того, что была пьяна, то ли потому что замерзла под дождем.
— Простудишься! — бросил я и поспешил дальше. Туда, где у меня не было никакой цели, где меня никто не ждал.
Я просидел дома, наверное, неделю. Никуда не выходил. Даже с кровати вставал редко. Только чтобы почистить зубы. И тогда на меня снова смотрело мое отражение, которое я так не любил. Обиженное, одинокое и ни во что больше не верящее. Для него никогда не существовали ангелы. Я пил растворимый кофе и много курил. Я повсюду находил ее вещи. Их было немного, но они, казалось, заполонили все пространство квартиры. Энджи всегда разбрасывала их. Шейный платок висел на стуле. Белые балетки валялись под диваном — как будто прятались там от меня. Ее куртка, платье. Ее заколки и зубная щетка. Ее блокнот и айпод… Она никогда бы не пошла танцевать на крышу без него. Я смотрел на запутавшиеся наушники и боялся прикоснуться к ним. Три дня я ходил вокруг них. Мне казалось, они извиваются, как два червя, пытаясь проникнуть мне в мозг. Наконец я решился. Вагнер пронзил мой слух и заставил разнести все в комнате к чертовой матери. Все, что могло разбиться, было тогда разбито, как все мои мечты, как мое сердце и моя душа.
Когда я вымотался от депрессии. Когда сил совсем не осталось, я набрал номер отца. Я сказал ему, что случилось. Он грустно ответил, что она была хорошей девушкой. «Она была словно ангел, — сказал он, помолчал немного и добавил, — Давай-ка съездим к маме, сынок».
Услышать от него «сынок» было бы в другое время при других обстоятельствах для меня великим счастьем. Было бы радостью, если бы я был жив. Но я больше не ощущал себя живым.
Я вышел из трейлера родителей, отошел подальше, туда, где между маленькими шатрами по вечерам обычно собирались артисты. На поле уже опустились сумерки, но небо было еще светлым. Я медленно прошел в тихий уголок у шатра для репетиций и сел прямо на землю, облокотившись о железную балку. Цирк обволакивал меня, словно пленкой. Укутывал в одеяло, как будто защищая от боли. Я не любил это место с детства, но это место и было моим детством. И как бы велика ни была моя обида, дом, как будто следуя какому-то инстинкту, неведомому закону, пытался уберечь меня. Большинство гирлянд уже погасли. Остались лишь те, что освещали дорожки между шатрами, не позволяя подвыпившим обитателям бродячего цирка потерять дорогу домой. Экономия электричества всегда стояла во главе угла. Где-то жужжал генератор. Мерцание лампочек вторило этому шуму. Чуть в стороне справа от меня тренировались артисты. Жонглер в потертом комбинезоне в красный и синий ромб ловко подкидывал и ловил булавы. Рядом с ним хрупкая девушка крутила ленту, рисуя ей в воздухе витиеватые фигуры. Силач в обтягивающей борцовке и коротких шортах поднимал огромную гирю, подбрасывал ее и с легкостью ловил, как будто это был футбольный мяч. Метатель ножей мистер Орлингтон был здесь же, недалеко. Он заметно постарел, на лице прибавилось морщин, а на голове — седых волос. Он складывал свои ножи — по-прежнему так же бережно, как десять лет назад. Он любил их гораздо больше, чем любую из своих ассистенток и всех их вместе взятых, а девушек в его номерах даже при мне сменилось немало. То ли они не могли выдержать напряжение и волнение, которые приходилось испытывать, то ли их обуревала ревность к тому, как нежно мистер Орлингтон относился к ножам. Он, по-моему, на женщин вообще не обращал внимания. Единственной его страстью было холодное оружие. Каждый нож Орлингтона был всегда начищен и аккуратно обмотан специальными лентами. Каждый хранился в отдельном чехле и даже имел имя. Иногда мы с цирковыми мальчишками тайком прокрадывались в маленький трейлер Орлингтона, доставали с полки эти чехлы и рассматривали ножи. На лезвии каждого было выгравировано имя и уникальный орнамент. Иногда мистер Орлингтон заставал нас в трейлере. Он тогда страшно злился. Вообще, у него был скверный характер. Девушки говорили, что работать с ним невозможно. Но публика любила его. Зрители задерживали дыхание, когда он прицеливался в яблоко, стоящее на голове у его ассистентки. Я посмотрел влево. Там, на маленьком стуле, сидела, разминая ступни, совсем молоденькая девочка, новенькая в команде цирковых гимнастов. Я не знал ее и видел впервые. Ей было, наверное, лет шестнадцать. Грязные пуанты валялись рядом прямо на земле. Девочка подняла голову и посмотрела на меня. Ее глаза еще горели искрами восторга, хотя ноги болели — это было очевидно. Чуть в стороне от гимнастки я увидел мальчика лет семи. Он был одет в легкую куртку красного цвета, короткие, не по размеру, зеленые штаны и красные кеды. Расставив руки в стороны, словно птица, мальчик балансировал на канате, натянутом сантиметрах в двадцати над землей. Я понятия не имел, чей это может быть сын. Тут ко мне подошел слегка подвыпивший Патрик Фергюсон, бессменный режиссер этого балагана и отец всех артистов, как они называли его между собой. Он был навеселе и рад меня видеть. Фергюсон похлопал меня по плечу очень тепло и что-то сказал. Я не расслышал, погруженный в свои мысли и атмосферу цирка, которая всецело захватило мое сознание.