— Не скромничай! — она широко улыбается, как умеют только журналисты перед тем, как начать задавать неудобные вопросы. — Так значит, ты уже точно в первом составе?
— Как будто ты не знала об этом! — подхватываю. — Говорила ведь уже с Чаком.
Я знаю, что говорила. И уверен на все сто, что они переспали. Не потому что Чак такой засранец, просто такую девушку как Софи никто бы не пропустил. Я тоже бы не пропустил. В другое время, в другой реальности.
— Да, говорила, — признается Софи, не в силах скрыть смущение от того, что ее маленькую хитрость раскрыли. — О нем тоже будет история. Ты ведь в курсе, я делаю серию историй об участниках труппы? — вопрос риторический, поэтому я молча слушаю дальше. — Он как будто недолюбливает тебя… Или мне показалось?
Софи играет в наивную девочку или вправду смутно представляет себе отношения внутри нашей большой дружной семьи?
— Его отодвинули во второй состав, а меня вывели на его место, — объясняю. — Недолюбливать меня теперь часть его должностных обязанностей. Это нормально.
Софи все понимает. Только вот дорога, по которой она решает дальше вести беседу, мне перестает нравиться уже после следующего вопроса.
— Я хочу написать отдельную историю об Энджи Сапковски. Грэм сказал, что с этим лучше всего обратиться к тебе. Ты знал ее близко…
Грэм все же сволочь, если действительно говорил такое.
— И что ты хочешь знать об Энджи? — спрашиваю холодно.
— Ну, вообще, — мнется Софи, — какой она была, как работала… Она же выступала без страховки? Единственная за все время, так? Как Грэм допустил такое?
— Слушай, — я готов сорваться, но держу себя в руках, — если ты хочешь что-то раскопать, что-то на Грэма, если ищешь, за что бы зацепиться и раздуть сенсацию, уличить в чем-то Донса, то лучше тебе сворачиваться прямо сейчас. То, как работала Энджи, ни для кого не секрет. Все это принимали…
— Нет-нет! — оправдываясь, перебивает Софи. — Я вовсе не хочу никого очернить! Пожалуйста, Нил, не пойми меня неправильно! Я от всей души хочу написать трогательный материал об Энджи. Я сама видела ее выступление, ваше выступление, — поправляется она. — Энжди интересная личность, как мне кажется, и принесла труппе немалый успех. Просто… О ней ничего почти не известно наверняка. Кто она, откуда. То есть, достаточно забить имя любого из вас в Гугле, и можно получить массу информации, а Энджи… Вокруг нее как будто туман…
Глава 2
Энджи появилась у нас в тот же день, когда о своем уходе объявила Одри, моя партнерша. Мы выступали вместе в первом составе, а потом Одри предложили контракт в Цирке Дю Солей. Каждый из нас, наверное, мечтает о таком предложении. Одри, как — я уверен — многие, ходила на кастинги, рассылала резюме с прикрепленными видео, и вот ей повезло. Ей сделали предложение, от которого не отказываются. «Представляешь, — делилась со мной Одри, — Монреаль, стажировка, а потом мировое шоу». Я кивал и радовался за нее. Сам я из семьи циркачей и вырос в бродячем цирке, нигде не задерживался больше чем на пару месяцев, к десяти годам исколесил в нашем старом трейлере всю страну с юга на север и с запада на восток. Я учился в цирке, рос в цирке, получал цирковые представления о мире. Английскому нас учил шпрехшталмейстер, высокий статный мужчина по имени Кевин. В нем было метра два роста и при этом он был здоровый, как буйвол. На манеже, во фраке и бабочке он выглядел одновременно нелепо и угрожающе. На уроках никто не решался спорить с ним или плохо себя вести. Литературу преподавал режиссер, престарелый ирландец Патрик Фергюсон. Между представлениями он часто прикладывался к бутылке, поэтому литературу мы изучали урывками и многое пропускали. Благо, было время читать самому, и была цирковая библиотека, которая регулярно пополнялась новыми книгами из библиотек городов, в которых мы давали представления. О возврате книг никто никогда не думал. Строго говоря, мы почти открыто воровали их, присваивали, а взрослые закрывали на это глаза. Математику преподавал иллюзионист Лайнел Митчел, выступавший под псевдонимом Мистер Чудо. Математику все цирковые дети знали плохо. Лайнел был рассеян и забывчив. Он редко проверял домашние задания и больше думал о том, как бы поэффектнее достать из шляпы кролика. Школьные занятия проходили прямо на манеже, где мы рассаживались полукругом и вкушали знания, ловя время между выступлениями и репетициями. Постоянный запах опилок и животных запомнился на всю жизнь. Так пахла моя школа. Никаких парт, никаких спортивных команд, никаких экзаменов. Это только представляется: цирк, яркие разноцветные шатры, развешанные всюду светящиеся гирлянды, романтика и красота. На самом деле: небольшой парк довольно старых трейлеров, в которых передвигаются и живут артисты, главный шатер для выступлений, два маленьких — для репетиций и собраний. Шатры, сколько помню, никогда не были яркими и цветными. Серые, выгоревшие, потерявшие даже примерный изначальный оттенок, с разводами от дождей и грязи. В иллюминации, что развешивалась на территории, всегда горела от силы только половина лампочек. Кто-то постоянно вынужден был подкрашивать их, чтобы создавать иллюзию праздника. И вечное жужжание генераторов. У меня никогда не было друзей за пределами цирка, да и в самом цирке тоже. Я был сыном клоунов — не самая завидная судьба. Отец временами выпивал и тогда вел себя очень глупо, то спотыкался и падал в грязь прямо у всех на виду, то запутывался в канатах или гирляндах, то опрокидывал на себя сироп для сладкой ваты. Из-за него меня дразнили. Мама, очень громкая и яркая на манеже, в жизни была всегда тихой и невзрачной полноватой женщиной. Про нее иногда цирковые мальчишки говорили что-то обидное, тогда я ввязывался в драки. И все это в веренице бесконечных переездов. Нет, я насмотрелся на кочевую жизнь, поэтому заманчивые перспективы даже Цирка дю Солей меня не привлекали.