— А ни чё. Домой хочу, — сообщил военный, простуженно шмыгая носом и тоскливо озирая окрестности.
Солнце поднялось уже совсем высоко, освещая изрытую землю и укрывшиеся в траншеях орудия. А дальше, сквозь сизую дымку, похожую на марлевую занавеску, неясно вырисовывались горы, на которых можно было наблюдать поднимавшиеся к небу столбы дыма.
— Мужик, сигареты есть? — спросил у Степана артиллерист. — А то, блин, нас сорвали вчера ночью, я про сигареты забыл.
— Он не курит, — ответил за него Петюня.
— Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет, — осклабившись белозубо, выдал банальное двустишие Леха. — Может, из ваших у кого есть? Час-другой, и курить захочется до усрачки.
— Наших, бля, еще в городе растрясли, — сказал Петюня. — А что Лавтюх ваш?
— Старшина? С утра укатил куда-то. Говорят, должен что-то привезти, но пока его дождешься, волосы на жопе начнешь рвать.
— Как успехи?
— А кто его знает. Долбим пока помаленьку. Разведка засекла там чеченов. — Артиллерист кивнул на горы. — Говорят, много. Пока мы не окопались, «вертушки» по горам шарили.
— Завалили кого? — спросил Степан.
— Из наших, вроде, никого. Успели отойти.
Все трое помолчали. Тишину нарушил выстрел орудия неподалеку. Ствол, мягко спружинив, выплюнул очередной снаряд в направлении гор. Расчет, переждавший выстрел, закрыв уши, вновь засуетился у орудия.
— Эй, Рогожин, Петрищев! — окликнул их комвзвода. — Дуйте сюда! Отправляемся!
— Ну, покеда, отсос, — почти ласково попрощался Петюня с артиллеристом.
— Топай, мудила, — беззлобно отозвался со своих ящиков артиллерист.
Снова разбитая дорога, снова покачивающаяся под задницей броня, снова тревога в душе… Всегда так. Хотя нет. Сейчас легче. Легче оттого, что вся колонна возвращается домой. Не совсем, конечно, домой — в казармы, располагавшиеся в бывшей школе. Там еще стояли разломанные парты и школьные доски с меловыми следами формул и словосочетаний. Там намного безопаснее…
Степан приник к окуляру оптического прицела, вгляделся в близлежащую кромку леса. Изображение в окуляре дергалось. Было трудно на чем-то сосредоточить внимание. Но он что-то заметил. Что-то мелькнуло в «зеленке».
Странно екнуло сердце, холодок побежал по спине.
В этот момент какая-то сила приподняла Степана, рванула уши громом, ослепила вспышкой.
Через секунду он оказался в нескольких метрах от дымящего БМП. Вокруг строчили автоматы. Степан приподнялся и пошарил рукой, ища оружие. Странная легкость и покалывание в левой руке насторожила. Он взглянул на нее, но обнаружил… Вернее, не обнаружил ничего, кроме кровавого обрубка.
— Держись, Рог, держись… — ясно услышал он голос Петюни, подползавшего к нему.
— Кажется, у меня рука отвалилась, — совершенно глупо хохотнул Степан, представив себя этакой разваливающейся на части куклой. — И с ногой что-то… не пойму. Чё там такое, Петюня?
Но Петюня ничего не ответил. Он что-то резко вколол Степану, потом со знанием дела перетянул жгутом то, что осталось от руки.
В голове Степана помутилось, мысли затуманились, язык одеревенел.
— Вот… блин… козлы… — с трудом выговорил он, еще ничего не испытывая; только мысль о том, что его собственная рука лежит где-то отдельно от его собственного тела, странно забавляла. — Руку-то найди, Петюня… Может, пришьют… Как же я… член теперь… держать буду?
Петюня опять ничего не ответил. Судя по всему, он был чем-то страшно занят где-то у его ног. Степан ощущал, что он что-то трогает у самого паха.
— Ты, блин, чего… чего… там делаешь? — спросил Степан и окончательно потерял сознание.
3. Тишина
Тишина действительно бывает обманчива. Она полна туманных звуков и неясных теней.
Степан не понимал, куда его везли и что с ним вообще делали, но не сопротивлялся, интуитивно понимая, что так будет лучше. Люди вокруг него знали, что делали. Во всяком случае Степан надеялся, что знали.
Пребывая в полубессознательном из-за наркоза состоянии, он нашел в себе силы и открыл глаза. Первое, что увидел, — заплаканное лицо сестры. Оно, казалось, даже потемнело от той внутренней тяжести, которую сестра несла в себе.
— Ты чего… — разлепил он присохшие друг к другу губы и сделал попытку улыбнуться. — Я же… живой. Ты чего?
На глазах сестры появились слезы. Но она тоже силилась улыбнуться.
— Ничего, ничего, Степа…
— Рука… чешется, — он потянулся к пустому месту. — Рука…
Горькое открытие того, что руки нет, не потрясло его, а заставило заметить со свойственной ему ироничностью: