Вижу как брожу по оптовым рынкам – вниз мимо пустующего дома профсоюзов торгового флота где я так настойчиво пытался получить себе судно, много лет – Вот я иду, жуя плитку «Мистера Гудбара» —
Прохожу мимо универсального магазина «Гампи» и заглядываю в отдел художественных рам где работает Психея, всегда в джинсах и свитере у которого воротник хомутом и беленький воротничок выложен из-под низу наверх, ее брючки я бы просто стащил а хомут и воротничок и все остальное просто оставил все для себя и все так слишком сладко для меня – Я стою на улице и долго смотрю внутрь на нее – Украдкой проскакиваю несколько раз наш бар («Место») и заглядываю вовнутрь —
18
Просыпаюсь, и я на Пике Опустошения и ели неподвижны посреди голубого утра – Две бабочки соответствуют мирам гор как своему заднику – Мои часы оттикивают медленный день – Пока я спал и путешествовал в снах всю ночь, горы ничуть не сдвинулись с места и вряд ли им снилось что-нибудь —
Выхожу принести ведро снега себе в старую жестяную ванну которая напоминает моего деда в Нэшуа и обнаруживаю что лопата исчезла из сугроба на утесе, заглядываю вниз и вычисляю что сползать туда и карабкаться потом наверх будет очень долго а отсюда ее не видно – Потом вижу, прямо в грязи у подножья сугроба, на карнизе, спускаюсь очень осторожно, поскальзываясь в грязи, смеху ради выворачиваю из земли здоровый валун и пинаю его вниз, он с гулом летит и разбивается на скале и раскалывается надвое и громыхает 1500 футов дальше вниз дотуда где я вижу как последний его обломок катится по длинным снежным языкам и успокаивается у валунов со стуком что долетает ко мне лишь 2 секунды спустя – Тишина, прекрасная горловина не подает никаких признаков животной жизни, только ели да горный вереск да скалы, снег рядом со мной ослепляет бело под солнцем, я выпускаю вниз на небесное нейтральное озеро скорбный взгляд, маленькие розовые или почти коричневые облачка дрожат в его зеркале, я смотрю вверх и высоко в небе красно-коричневые шпили могущественного Хозомина – Достаю лопату и осторожно поднимаюсь по грязи, скользя, – набиваю ведро чистым снегом, прикрываю запас морковки и капусты в новой глубокой снежной дыре и иду обратно, вываливаю ком в жестяную ванну и плещу водой через края на свой пыльный пол – Затем беру старое ведро и как японская старуха спускаюсь по прекрасным вересковым луговинам и собираю хворост на растопку. По всему миру стоит субботний день.
19
«Окажись я сейчас во Фриско, – размышляю я сидя в кресле на закате дневных одиночеств, – я б купил здоровенную кварту портвейна „Христианские Братья“ или какой-нибудь другой превосходной особой марки и поднялся бы к себе в чайнатаунский номер и вылил бы половину в пустую пинту, засунул бы ее в карман и отчалил бы по улочкам Чайнатауна, наблюдая за детишками, маленькими китайскими детишками они такие счастливые ручонки обернуты ладонями родителей, я бы заглядывал в бакалейные лавки и видел бы ни к чему не причастных дзенских мясников что рубят головы цыплятам, я бы глазел истекая слюнками на прекрасных под румяной корочкой жареных уток в витрине, бродил бы везде, постоял бы и на углу Итальянского Бродвея, чтобы причаститься жизни, голубые небеса и белые облака над головой, я бы вернулся и пошел в китайскую киношку со своей пинтой и сидел бы там из нее потягивая (с этого времени, с 5 часов вечера) целых три часа подрубаясь по прикольным сценам и неслыханным диалогам и сюжетным ходам и может кто-нибудь из китайцев увидел бы как я прикладываюсь к пинте и подумал бы „А, пьяный белый плисол в китайсько кино“ – в 8 я б вышел в синие сумерки с мерцающими огоньками Сан-Франциско по волшебным холмам вокруг, снова бы наполнил пинту в гостинице и по-настоящему пустился бы в долгий поход по всему городу, нагуливать аппетит перед полуночным пиршеством в кабинке изумительного старого ресторана Сунь Хён Хуня – Я бы перевалил через холм, через Телеграфный, и вниз до самого железнодорожного тупика там я знаю в узеньком закоулке место где можно сидеть и пить и лыбиться на огромный черный утес что обладает волшебными вибрирующими свойствами благодаря которым отражает послания роящегося святого света в ночи, я знаю я пробовал – затем, прикладываясь, потягивая, снова закручивая бутылочку, я иду своим одиноким путем вдоль по Эмбаркадеро сквозь районы ресторанов Рыбачьей Пристани где тюлени разбивают мне сердце своим любовным кашлем, иду, мимо креветочных ларьков, наружу, мимо мачт последних судов в доках, а потом вверх по Ван-Несс и переваливаю вниз в Вырезку – подмигивают козырьки над входами и бары с вишенками в коктейлях, бледные личности старые кирюхи-блондинки ковыляют в брючках к винным лавкам – потом иду (вина чуть-чуть на донышке а я торчу и радуюсь) вниз по главной артерии Маркет-стрит и кабацкой мешанине из моряков, киношек и кафешек, через переулок и в Трущобы (там приканчиваю вино, среди скабрезных старых парадных исписанных мелом и обоссанных и со стеклами вышибленными сотней тысяч скорбящих душ в лохмотьях из „Гудвилла“) (теми же мужиками что скитаются на товарняках и цепляются за клочки бумаги на которых всегда находишь какую-нибудь молитву или философию) – С вином покончено, я иду напевая и тихонько прихлопывая в ладоши в такт шагам до самой Кёрни обратно в Чайнатаун, уже почти полночь, и я сижу в чайнатаунском скверике на темной скамейке и дышу воздухом, упиваюсь пищевыми вкусными неонками моего ресторана что мигают на всю улочку, время от времени в темноте мимо проходят чокнутые пьянчуги шаря по земле ищут бутылки где еще что-то осталось или бычки, а на той стороне Кёрни видишь как у здоровенной серой тюрьмяги ходят туда-сюда синие фараоны – Затем захожу в ресторан, делаю заказ по китайскому меню, и тут же мне приносят копченую рыбу, тушеного цыпленка с карри, сказочные пироги с уткой, невероятно вкусные и нежные серебряные блюда (на ножках) с исходящими паром дивами, поднимаешь крышку и принюхиваешься – с чайником, чашкой, ах я все ем – и ем – до полуночи – может потом за чаем пишу письмо любимой Ма, рассказываю ей – потом всё, отправляюсь либо спать либо в наш бар, „Место“, чтоб найти там всю шарагу и напиться…»