Она бывала и ласкова, и боялась меня, и подлизывалась, и прогоняла, и, в общей сложности, минут сорок за четыре месяца мы были вполне счастливы вместе. И эти сорок минут искупают многое — например, то, что она до сих пор не умерла. Хоть я и даровал ей смерть.
Сперва я хотел уладить дело. Я загадал: «Сколько женщин должно лечь между тобой и мной, чтобы я забыл тебя?» И принялся считать. Но, когда я сбился со счета, кошка уже облюбовала мой кактус.
Зловредная, никчемная, беспардонная дура. Как она до него добралась, до колючего. Может быть, подрыла землю своими паскудными лапами. Лежал мой оскорбленный малыш на боку, и, вывернутый вместе с ним, изумрудно светился кусок обетованной земли. Но кактус, даже поруганный и поверженный, можно приживить вновь. Проклятая кошка истребила мое растение, вот что. Изорвала в зеленые клочья.
Понимаете, когда ты сажаешь кактус, то вырастает кактус. Когда ты просто втыкаешь рядом арбузное семечко, и оно внезапно идет в рост, тут уже можно ждать чего угодно. В жизни появляется что–то новое, непонятное. И ты этому радуешься, как ребенок или старая дева. А потом глупая кошка с белым пушистым животиком и лапками в белых чулочках (и серыми внимательными глазами) просто так, из зловредности, отнимает твою мимолетную радость… Да еще гадит непонятно куда…
Ее тезка тоже умела делать мне больно. Хотя вернее будет называть это не умением, а инстинктом. Инстинкт делать гадости. Моя вчерашняя знакомая переработала свой инстинкт делать гадости в умение говорить гадости. Потому–то мы и остаемся хорошими знакомыми. Но даже ей я не рассказывал про свое растение. Мне не хотелось шутить на эту тему.
Последний раз мне было беспримесно хорошо с женщиной чуть меньше года назад. Последний — а возможно, и первый. Она была сестрой моей любовницы, но любовница в тот вечер перебрала водки и уснула. А мы с ее сестрой (больше не виделись) провозились чуть ли не всю ночь, это было и весело и тяжело, и была такая минута, когда я сказал:
— Слушай, давай потанцуем? Я всегда хотел испытать, каково танцевать голым.
И мы встали с постели и минуты две танцевали в темноте без музыки. Вы знаете, это ничем не отличается от обычных танцев. И, выяснив это, мы уснули.
II. И на дороге — ужасы…
Так это была жизнь?
Ну что ж! Еще раз!
КОМОК И ОСКОЛОК
(из Блейка)
МОЯ ПОДНОГОТНАЯ
Вернется скоро ангел мой,
Да злая гвардия со мной,
Да годы юности прошли,
Да слишком долго он вдали…
КАК ЭТО ДЕЛАЕТСЯ
Ножнички тупо давят, ножнички тонко режут… Ноготки отлетают, будто мотылиные крылышки. Капронные неоновые тельца тают на полу. Освобождение. Сколько высвобождается крови и грязи…
РВАНЫЙ МОНТАЖ
Я люблю себя, сфотографированного когда–то, с волной волос — все больше издали люблю. Этот красивый мальчик мне все более чужой, он мил мне оттого, что посторонен. Можно вообразить себе тогдашнему другое имя, другую судьбу — и похоронить, и сладко плакать над могилой.
А можно попробовать отрастить прежние волосы (сейчас я стригусь коротко, потому что это практично. Но к черту практичность!..) Позировать, задумчиво глядя в окно. Что же изменится? Глаза останутся при мне, года — при мне, и вся мерзость, и уродующая тоска, и женщины — как бы мало их ни было, — висят на мне, и зубы мои чернеют. С прежней прической и в прежней позе я буду фальшив и противен, как молодящийся старик.
Снявши голову, по волосам не плачут.
С годами я буду все более материально обеспечен. Не исключено, что буду и дальше расти духовно, если понимать под духовностью способность к восприятию чужих идей и генерированию собственных. Совершенно ясно, однако, что с годами будет расти и моя тоска по прошлому — не столько реальному («настоящему»), сколько никогда не существовавшему. Прошлое — как фильм, склеенный из фотокарточек. Блестящее искусство — этот монтаж разбивает мне сердце… На самом деле я вряд ли предал тогдашнее выражение глаз. Мне не в чем каяться, кроме того, что я старею.