Все отдалилось, поскучнело. Вот снег идет — ну и что? Вот солнце проглянуло — эка невидаль.
Трамваи дребезжат день-деньской как полоумные. Везут кого-то куда-то. Выполняют план. «Согласно графика». Хотя это бессмысленно. Совершенно бессмысленно: потому, что здесь человеку не нужен человек.
Ковалев полюбил вспоминать. Каждую встречу с ней — а было их так мало — он помнил от начала до конца; помнил, что она сказала, как посмотрела, как повела плечами, как отвернулась. Каждый взгляд ее помнил, каждый вздох.
Он разговаривал с ней, он рассказывал ей о своих делах так, будто писал дневник:
«Сегодня 15 ноября. Лекций было всего две, потом комсомольское собрание. Принимали какие-то дурацкие комплексные обязательства. Я сказал, что обязуюсь прочитать «Капитал» Карла Маркса, а комсорг Телепников не согласился: это, дескать, не может быть повышенным обязательством, это входит в учебную программу по политэкономии. Ну и что, говорю, что входит — но ты же его не прочитал? И никто не прочитал. А я прочитаю. «Врешь, не прочитаешь!», — сказал наш отличник-медалист Матюшко. «Это почему?» — говорю. А он: «Потому, что это невозможно. Я пробовал несколько раз — и не смог».
В общем, собрание, как собрание. После него Телепников сказал, что в универсаме дают портвейн и они с Витюковым побежали в универсам. А Березкина смотрела на меня все собрание с соболезнующим видом…»
«Должно же все это как-нибудь кончиться?» — подумал он однажды.
День был тусклым, серым. Он приехал к дому Алексеевой и долго бродил между одинаковыми домами, зная, что приехал рано, что ее еще нет.
Дверь открыл незнакомый мужчина — невысокий, чернявый, в футболке и старом трико. Под ногами у него крутилась маленькая черная собачонка.
— Кого надо? — спросил чернявый.
— Хозяйку.
Чернявый подумал, потом сказал:
— Нету ее.
— А когда будет?
— Не знаю, — он пожал плечами и хотел закрыть дверь, но Ковалев не дал.
— А что, если я у нее в комнате подожду?
Чернявый опять подумал и ответил миролюбиво:
— Слушай, я ж не знаю, кого можно пускать, кого нет. А?
— Ну, меня-то можно, — соврал Ковалев.
Тогда чернявый снова пожал плечами, сказал «Ну, входи», — и пошел, и вместе с собачонкой, визгливо залаявшей, скрылся за дверью своей комнаты.
Ковалев разделся в прихожей, прошел в комнату хозяйки. Здесь все было по-прежнему. Вещи, мебель, запах. Ковалеву стало неловко: ну вот, влез без спросу, а теперь что?..
Он сел у окна, покурил. Пришли сумерки, в комнате потемнело. Он все сидел, не шевелясь, боясь потревожить что-то, что ему не принадлежало.
Здесь она живет, эти стены знают о ней все, они видели кошмары, которые к ней приходят по ночам, которые живут здесь вместе с нею.
Тени, которые живут вместе с ней.
Серые, пыльные, ветхие, как чучела в зоологическом музее, — вот бродит по комнате, натыкаясь на мебель, какая-то женщина с серыми волосами, с серым лицом, слепая, немая; вот другая — неповоротливая, толстая, с гребнем в волосах; а между ними двумя — две девочки-подростка: то возьмутся за руки, сойдутся, то разойдутся, будто ищут кого-то, еще одну, пропавшую.
Внезапно открылась дверь — Ковалев чуть не упал с табуретки. В дверном проеме стоял чернявый.
— Ты где тут? — спросил он, вглядываясь в темноту.
Ковалев поднялся с табуретки:
— Здесь.
— А-а… Слушай, иди на кухню. Приглашаю.
Ковалев вышел в коридор. Чернявый сделал приглашающий жест рукой. На кухонном столе Ковалев увидел коньяк, хрустальные рюмки, колбасный фарш на тарелке, шпроты.
— Проходи, проходи, — говорил чернявый. — Садись, пожалуйста, не стесняйся. Ты же гость. Тебя никто не обидит.
Ковалев сел.
— Праздник у меня сегодня. Вот, праздную, хорошо, что гость пришел.
Чернявый налил в рюмки коньяку.
— Какой праздник?
— Подожди. Сейчас скажу… — Он вытер руку о штаны. — Моей собачке, крошке моей, два годика исполнилось.
— Что? — не понял Ковалев.
— День рождения у нее, говорю, два года ей, понимаешь?
Как бы в подтверждение его слов именинница залилась визгливым лаем.
— Ну вот, нервничает… — чернявый с неудовольствием покачал головой. — Чужой в доме, понимаешь?
Ковалев поставил на стол рюмку:
— Извини. Я не могу…
— Как не можешь?
— Ну, не могу, и все.
Ковалев сделал шаг, чернявый схватил его за руку:
— Э, ты погоди! Ты куда? Я тебе от чистого сердца! День рождения — это раз в году бывает, понимаешь?
— Понимаю, понимаю… — Ковалев вырвал руку.
— Нет, ты постой. Как это так…